В 1844 году в Париже неожиданно скончался князь Элим Петрович Мещерский. Смерть еще совсем не ста­рого тридцатисемилетнего человека повергла в печаль и французов, и тех русских, кто волею судеб жил тогда на берегах Сены.

Князь Элим был очень популярной фигурой в парижском обществе. Его знали все, и он тоже знал всех, на правах доброго знакомого появляясь и в гримерках модных актрис, и на приемах у министров.

Служба в русской дипломатической миссии была для князя Элима делом второстепенным. Он считал себя, и со­вершенно справедливо, прежде всего человеком искусства. За годы его жизни в Париже трудно назвать премьеру или вернисаж, не отмеченные в газете или журнале его энер­гичным пером. Писатели также уважали его как тонкого, с великолепным литературным чутьем критика и ценили его рецензии. Князь и сам был личностью одаренной: писал стихи на французском языке, музицировал.

В истории же отечественного искусства за Мещерским числятся особые заслуги. Он первый познакомил францу­зов с лучшими образцами отечественной поэзии и прозы, популяризировал русскую музыку, в частности произве­дения Глинки, с которым у него были теплые, дружеские отношения.

Немало прожив в Париже, Элим Петрович оставался рыцарем русской культуры. Переводы отечественных авторов, музыкальные новинки он издавал в Париже за свой счет, что наносило ощутимый ущерб его и без того тощему кошельку.

Вспоминая свое прошлое, госпожа Демидова должна была признать: ее превращение из безвестной финской про­винциалки в одну из первых дам Российской империи — чудо невероятное и неповторимое.

Во многом Аврора была обязана счастливому стечению обстоятельств: присутствию в Петербурге «золотого жени­ха» России Павла Демидова, своей ослепительной красоте и тому участию, которое приняли в судьбе прекрасной бес­приданницы царь с царицей.

Дочь Николая I, Ольга, писала по этому поводу:

«Поль Демидов, богатый, но некрасивый человек, хотел на ней жениться. Дважды она отказывала ему, но это его не смущало, и он продолжал добиваться ее руки. Лишь после того, как маман с ней поговорила, она сдалась».

Осенью 1836 года состоялась свадьба, затмившая все, что видела «столица императоров», которую, кажется, не­возможно было ничем удивить.

Зимой 1865 года у императрицы Марии Александровны появилась новая фрейлина — княжна Мещерская.

Ходили слухи, что опекуншу девушки, княгиню Барятинскую, как иронизировал кое-кто из ее светских знакомых, «все еще не уклонявшуюся от роли поглотительницы сердец», стала раздражать молоденькая пле­мянница. Шереметев же прямо называет причину того рвения, с которым Елизавета Александровна добивалась для Мари места фрейлины. Причина весьма банальна: ревность. Если, как он писал, княгиня испытывала к Ме­щерской все большее «нерасположение», то «совершенно обратное произошло с князем. Тот, казалось, все более и более привязывался к девушке и, сам, быть может, того не замечая, просто-напросто влюбился в нее».

А потому искушенная в подобных ситуациях супруга постаралась, чтобы ничего не подозревавшая Мари обрела приют во фрейлинских комнатах Зимнего дворца.

Появление здесь Мещерской не могло остаться неза­меченным. Новенькая очень отличалась от придворных дам и девиц. В ней не было заметно ни малейшего стара­ния побыстрее освоиться в новой обстановке, обзавестись знакомствами. Эту неразговорчивую, меланхоличного вида особу не интересовали все те разнообразные события, разговоры и треволнения, которыми, как полагалось, жил свет. От нее веяло холодным спокойствием, что, видимо, раздражало дам, и при случае они давали новенькой это понять. Не случайно Шереметев называл Мари «загнанной большинством».

Придворная жизнь, однако, шла своим чередом. Княж­на, хотя и чувствовала себя не очень уютно под пренебре­жительными взглядами дам, была обязана являться на все светские развлечения.

Из Парижа от Павла Демидова пошли первые письма. Мать внимательнейшим образом, порой по нескольку раз, перечитывала каждую строчку, пытаясь узнать больше, чем было написано.

Вот уже несколько месяцев, как сын покинул дом, а она все корила себя, что не отправилась с ним вместе. Надо было хотя бы первое время не оставлять его одного. Дядюшку Анатоля Аврора Карловна справедливо считала источником дополни­тельной опасности для Павла и на него не надеялась.

Но, кажется, все устроилось и без нее. Павел был до­волен тем, как его приняли в посольстве, и с явным инте­ресом описывал первые поручения начальства. Для пущей уверенности Аврора Карловна окольными путями навела справки о парижском житье-бытье сына и получила совсем успокоившие ее вести.

Однако очень скоро обстоятельства сложились так, что Павел оказался вовлеченным в историю, которая могла ему стоить не только дипломатического статуса, но и повлечь за собой более тяжелые последствия.

Все случилось в разгар его романа с дамой парижского полусвета, уже пустившей на ветер не одно состояние длинной череды возлюбленных. Абонируя одну из лучших лож в театре «Водевиль», Павел явился с ней на спек­такль, совсем не приняв во внимание, что он, представи­тель дипломатического корпуса России, и его известной репутации подруга окажутся в непосредственной близости от ложи, занимаемой императором с супругой. Так оно и вышло. Зал усиленно лорнировал кресла, где с одной стороны сидели высокий импозантный русский дипло­мат с самой дорогой кокоткой Парижа, а с другой — императорская чета.

Свадьба сына стала для Авроры Карловны событием, знаменовавшим счастливый поворот в его судьбе.

В том страстном чувстве, которое Павел испытывал к своей избраннице, виделся залог надежного супружеского союза. Мари ей очень нравилась, и она не сомневалась, что из невестки получится добродетельная мать семейства. О чем еще можно было мечтать?

И все-таки Аврора Карловна возвращалась домой в тревожном настроении. Приготовления к свадьбе, радост­но-взволнованное состояние Павла заставляли ее молчать о событиях, которыми делились с ней в письмах финские родственники. Все северные земли империи, в том числе и родина Авроры, переживали страшное, можно сказать, библейское бедствие, когда сошлись, вооружась против всего живого, две напасти: голод вместе с эпидемией тифа и оспы.

Лето 1867 года было просто чудовищным. В июне, когда венчался Павел и Вена утопала в цветах, Хельсинки завалило снегом, а поля покрылись толстым слоем льда. Наступил июль, за ним август и сентябрь, а картина оста­валась такой же.

Несмотря на все старания правительства, славшего сюда обозы с пшеницей и продовольствием, дело принимало ка­тастрофический оборот. Тысячи крестьян какое-то время пытались спастись от голодной смерти, раскалывая лед на полях в поисках остатков прошлогодних злаков, травы, коре­ньев. С деревьев обдирали кору, листья, хвою — несчастные пытались употребить это в пищу. День ото дня сил у людей оставалось все меньше, вымирали целые хутора.