Земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И отделил Бог свет от тьмы, и назвал свет днём, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один.

Ещё один поворот направо, теперь вниз по склону холма, последний удар колеса в булыжник, и «Фиеста» выкатилась из тесного переулка на площадь. По обе стороны позвоночника быстро накапливалась, и оттуда растекалась по пояснице, ноющая боль. Но пришлось ещё потерпеть, объехать площадь кругом, а всё для того лишь, чтобы обнаружить полувыцвевшую вывеску там, где и начался объезд: в десятке метров от угла того же переулка.

Она припарковала машину ровно против вывески, перед входом в гостиницу: если нельзя, надо ставить запрещающие знаки. Достала с заднего сиденья рюкзачок. Дверца хлопнула слишком громко. Она поморщилась. Ещё один вскрытый утомлением изъян, казалось бы, давно во всех мелочах изученного, уверенного в себе тела. Неотъемлемая способность её тела, его ухоженный талант — отлаженная координация движений, умение мышц точно отмеривать усилие не больше и не меньше, чем требуется для получения нужного результата, эта способность подвела, мера была нарушена. Что ж, теперь следует безропотно принять все последствия.

Охваченная внезапной досадой, тоже неумеренной, она не сразу осознала отсутствие этих последствий. Предательское эхо, которым должна была отозваться другая сторона площади, не сработало. Предательское, ведь во встречном салюте она вовсе не нуждалась. Но салюта и не получилось. Вместо ожидаемого эха, оповестившего бы всех жителей городка о её прибытии, у неё лишь зазвенело в ушах. Будто хлопок прозвучал не в открытом пространстве, а в наглухо запечатанной коробке, в заколоченном гробу. Тяжёлая крышка — распятый над площадью чёрный зонтик неба — уплотнила в коробке воздух, придушила слишком громкий хлопок, не дав ему распространиться по площади. Вдавила звук в его источник, и заодно в её барабанные перепонки, оказавшиеся рядом с источником: она ещё не успела разогнуться.

Прислонив рюкзачок к колесу машины, она осторожно выпрямилась, нащупала поясничные позвонки и вонзила средний палец в соединение твёрдых мышц с крестцом. Именно туда, из всех окрестностей, теперь стекалась боль. Точно подогнанная к пазу между буграми Венеры и Юпитера талия мягко спружинила под ладонями. Большие пальцы легли на гребни подвздошных костей. Указательные косвенно ощутили упругость ягодиц. Это была удобная поза. Льняной жилет, надетый на голое тело, не помешал принять её, хотя и ощутимо натянулся на груди. Чуть привстав на полупальцы, прогнув спину и выведя локти вперёд, она обвела взглядом эту коробку: площадь. Весь её объём, задник, кулисы и декорации. Короче — сцену, на которой ей предстояло сыграть свой небольшой эпизод, и уйти с неё навсегда. И забыть.

— Добрый вечер. Меня не интересуют размеры кровати. Меня интересует отдельная комната.

Она старалась говорить холодно и энергично. Кажется, точно следуя тому старому, двадцатилетней выдержки каноническому сюжету, в котором не раз принимала участие. Этими стараниями ей удалось если не подавить, то скрыть охватившую её внезапную дрожь, следствие, как тут же выяснилось, не страха перед чем бы это? — а вполне понятного нетерпения. Да и называть дрожью естественные внутренние колебания между тем и этим, то есть, выбирание правильного продолжения действий и соответствующего ему тона, значит — неверно опознать их. Хотя, действительно, эти нормальные покачивания в виду предстоящего выбора того или этого так мелки, что их легко можно спутать с дрожью. Погоди, думала она, я тебе сейчас раскачаю твою лодку. Я вас тут всех живо раскачаю.

— Может, в вашем городе это считается капризом, но я просто не умею спать при свидетелях. Я привыкла спать одна.

— Вам не придётся менять привычки. Вы платите одна за двуспальную кровать, и спите одна. За ваши деньги вы получите даже больше, чем запрашиваете. Не только в комнате, во всём доме вы будете одна. Кроме вас, у меня ни одного постoяльца. И в городе — кроме моей, другой гостиницы нет. Так что и в городе вы как бы одна, совсем одна. Никаких свидетелей. Устраивает?

— Хм, — сказала она без улыбки, терпеливо прослушав эту быструю, с чётким выговором тираду. А ещё, если вникнуть, равнодушную, с оттенком враждебности. Но она не собиралась вникать, с какой стати! Вместо этого она перестала скрывать иронию и отвесила заодно больше энергичности своей реплике. Ирония, вот во что превратился привкус весёлости, обычно сигнализирующий об установлении внутреннего равновесия, ну да всё равно, сегодня веселья уже не организовать, это ясно.

Только на лестнице она поняла, что и за ночь её тело не вернуло наработанную годами форму. Что нормальное ощущение текучести его движений, которым измеряется равновесие прихода и расхода энергии, восстановилось не вполне. Будто прихода стало больше, чем расхода, как это происходит с загоняемым под мощным напором в кружку пивом, когда избыток принимает неустойчивые формы пенных пузырей, лопающихся всегда внезапно и в непредсказуемом порядке. Так и избыток прихода энергии в её тело обращался в сбой почти всякого его выработанного жеста, либо прерванного немотивированным вздрагиванием мышцы, либо чрезмерно ею усиленного. И жест превращался в преувеличенную пародию на себя. В любой ему угодный, а для неё всегда неожиданный миг. Впрочем, ничего в этом удивительного, такой была задана ночь.

Равновесие внутренних весов, со вчерашнего дня — качелей, тоже не совсем устроилось, оставалось по-прежнему шатким. Внешние обстоятельства способствовали этому, как могли. Например, перила лестницы были все в заусеницах. Спускаясь, она не решилась положить на них ладонь. А ступеньки, казалось, проминались и покачивались под ногами. Правда, боль в поясничных мышцах уже не приковывала к себе всё внимание, но вовсе не потому, что она исчезла, как ожидалось. Просто теперь она, и вместе с нею — внимание, не концентрировалась там, а как бы разделилась, и части её переместились в другие области, будто боль дала метастазы. Каждая ступенька лестницы отзывалась эхом в этих областях: в обеих трапециевидных мышцах, и особенно явно — в бедренных суставах.

Она прибегла к более действенным мерам, перевесила сумочку на левое плечо и постаралась преобразить — в воображении — ступеньки в наклонную плоскость, чтобы ступать по ней без толчков, плавно. Чтобы одно движение, пусть насильно, но всё же перетекало в другое. Это мало что дало. Принятые меры не уменьшили болей, но может быть они, по меньшей мере, помогут ей скрыть своё состояние от padrone? Да что же это, раздражённо выговорила она себе вслух, как автор своему творению, только тихонько, уж не заболела ли ты и в самом деле, корова.

Между тем, и нынешние её старания были чрезмерны, затрат намного больше, чем требовалось для достижения столь малого результата. Если вообще тут требовались какие-нибудь затраты. Да, хозяин уже сидел за конторкой, или не двигался с места со вчерашнего, но глаза его были закрыты, так что видеть её он не мог вообще. Всё та же книжка лежала перед ним, раскрытая, может быть, на том же месте. Наверное, он так и проспал над нею всю ночь. Его магнитофон, конечно же, выключился сам, прокрутив плёнку до конца. А он и сейчас спит, и все попытки надуть его совершенно излишни, просто не нужны.

Она положила сумочку на стойку намеренно решительно, чтобы наиболее неприятным образом выудить хозяина из сладких сновидений. И это движение получилось резче, чем ей хотелось. Как если бы изящную кобылку вдруг, на середине закруглённого па, поразил куриный тик: сумочка стукнула несоразмерно намерению громко. Пришлось тут же, досадуя на свою неловкость, упрекнуть себя в неосторожности. И в опасной забывчивости: кому, как не ей самой, помнить, что размеры сумочки и её вес не вполне соответствуют друг другу.

На этот раз ему всё же удалось смутить её. Конечно, смущение выглядело, и было чрезмерным, но вовсе не беспричинным. Во-первых, своим укусом хозяин прервал уже набиравшее ход необходимое объяснение. А во-вторых — то, как он это сделал, почти буквально повторило, как бы размножило в зеркалах, её собственное мнение о себе. Повторило её же, в сущности, словами.

Разница была только в том, что она обращалась к себе фамильярней, на «ты». Но если припомнить, что её авторство в обращениях к себе на «ты» уже вызывало обоснованные сомнения, и что не так уж ясно, с собой ли она в такие минуты говорит — и вообще, она ли говорит, — то эту разницу следует считать совершенно несущественной. Попросту несуществующей. Тогда причины её смущения станут ещё значимей, а величина смущения — соответствующей им.

Сочтя именно так, она, несмотря на всю неожиданность укуса, сумела довести до конца, не сбилась, свой выработанный жест: поставила локоть на бортик конторки и оперлась щекой на ладонь. В целом — заняла удобную для атаки позицию. Замедленный жест сопровождался шуршанием жилета на её груди. В его итоге ладонь оказалась зажатой между щекой и голым плечом. На предплечьи, под натянувшейся кожей напряглась красивая овальная мышца и проявился изящный рисунок голубых вен. В такой позе, она знала, шея удлиняется за счёт другого плеча.

— Жеребячий комплимент, — наморщила она нос. — Вернее, бычий. Чистые руки… Так в газетах называют нынешнюю полицейскую операцию против коррумпированных чиновников. А нормальные люди в наше время таких комплиментов уже не делают, и вообще в прелюдиях не нуждаются. Когда хотят с женщиной спать, так и говорят: хочу с тобой спать.

— Ну, а что на это женщина? Ладно-ладно… Но вы действительно смахиваете на bulle, один к одному. Вся такая тренированная… а лицо такое для вашего возраста, это судя по корпусу… cлишком, подозрительно детское. Bulle, не знаю, как бычка перевести в женский род, подскажите. Вы наверняка лучше знаете этот язык. Я имею в виду — потому что регулярно, как видно, читаете газеты. Коровка? Мне следoвало именно так сказать, вы правы.

Признайся, кобылка моя, ночь ты пережила скверную. От себя ведь, как от меня, этого не скроешь. И неудивительно, что тебе не удалось восстановить форму. Как бы это у тебя получилось, если ты поступала совсем наоборот, продолжала её терять, сдавая позиции вскрывшимся её изъянам, последовательно, одному за другим.

Но о чём тут скорбеть? Прискорбные мысли о возрасте и жизни — ты правильно сделала, что подавила их тогда же, когда они явились: на второй ступеньке лестницы. Если они ещё раз станут навязываться, следует вспомнить, с чего на самом деле всё это началось. С данного, навязанного тебе насильно корпуса обнажённой ночи, уже украшенной изъяном, примитивной лепниной: жёлтой бородавкой площади. Ночи, уже полной своих изъянов до твоего в ней появления. Значит, не ты их причина. Логично заподозрить, что причина всех изъянов вне тебя, и что твои собственные также не проявляются из тебя, а даются силой, навязываются тебе извне. А что дано — то дано, не больше, но и не меньше. И нечего об этом скорбеть, надо жить.

Живи одна в этой ночи. Ведь она и дана была тебе одной, ты видела своими глазами: рядом с тобой не было никого. Да и теперь ты одна, solo. Дорогая, разве не такого ты всегда желала сама, повторяя это заклинание на всех известных тебе языках, нет, снова и снова продлевая его? Будто это средство может помочь выстоять в борьбе: с возрастом и жизнью. Будто заклинания помогут тебе остаться навсегда такой, какая ты есть. Какой ты себя сделала, полагаешь ты. Вот ты и обманулась.

Тебя надули, ты попалась на обманный маневр. Этот приём, продлённое заклинание, это оружие оказалось обращённым против фальшивого противника. Ты только вспомни, сама-сама, с какой быстротой вскрывались твои изъяны, один за другим, и правильно это оцени. С быстротой, превосходящей любую меру старения настолько, что если уж бороться — то не с тем мирным старением, замедленным превращением изнутри, а с взрывоподобным, свирепым, насильственным преображением извне.

Ты снова взбрыкнёшь, уверен, ведь твои ощущения убеждают, что источник происходящего с тобой — внутри тебя. Ты ощущаешь себя беременной этим источником, ощущаешь подобной тем беременным одна другой русским куколкам, тем славянским нимфам. Ты слышишь в себе и зачатие перемен, и тягость растущего в твоём чреве плода, и носишь его, и взращиваешь сама в тягости своей, и всё это верно: ощущения не обманывают тебя. И всё же подумай прежде, чем в очередной раз взбрыкнуть… Не расположено ли то, что внутри — тоже вне тебя, только по другую сторону тебя? Не есть ли это внутри — всего лишь ближайшая тебе область того извне? Знаешь, говоря себе «ты», уже не совсем ты это говоришь. Ты совсем не себе уже говоришь.

Пар поднимался от земли, и орошал всё лицо земли. И насадил Господь Бог рай на востоке, и поместил там человека. И произрастил из земли всякое древо, приятное на вид и хорошее для пищи, и дерево жизни посреди рая, и дерево познания добра и зла.

— Похоже, я ошиблась. Вы уже давно покончили с Энциклопедией Экклезиаста и успешно перешли в старший класс. Спорю, сейчас вы изучаете инструкции де Сада.

Иронии для этой реплики она отмерила от всей души.

— Я изучаю всё, что попадётся, — парировал он без промедления. — А вам-то что? Это не имеет отношения к вынюхиванию… обычаев.

— Всю ночь решали задачку? Значит, не всё вам так уж безразлично… — Она могла бы сказать, что всё-таки раскачала его, но не сказала. — Может, теперь вам понадобится моё имя?

— Кажется, вы что-то сказали?

Уже почти справившись с головокружением, она постаралась точно отмерить ему сдачу: выговорить эти слова эдак пренебрежительно-любезно и сопроводить их точно тем же, откровенно хамским взглядом на его обвислое брюшко. Вышло желчней, чем хотелось.

Пока она занималась таким важным для себя делом, в соседней комнате произошли перемены. Один из близнецов поднялся из-за стола и направился к ней.

Даже и не поворачиваясь в ту сторону, она видела всё: не с возрастной врождённой сутулостью, он двигается на несгибающихся коротких ногах коряво, как чёрный горбатый паук. Нет, не двигается — надвигается на неё, с приближением увеличиваясь в размерах, то есть, как бы выходя, выдвигаясь во всех направлениях за пределы поля её зрения, а значит — одновременно исчезая. Точно так исчезал тот одинокий прохожий в платановой аллее, только этот — в другом порядке, в перевёрнутом, вывернутом в третьем, глубинном измерении зеркальном отражении: лицом к ней, а не спиной. Забыв об обороне себя от наглого цирюльника, она попыталась глянуть на этого, упорно надвигавшегося на неё, так же в упор. И не смогла повернуть туда глаза.

Но вынужденная продолжать прямой осмотр почти касающегося её обвислого брюшка собеседника, она и углами глаз отлично видела глубокую тень под козырьком посеревшей чёрной кепки того, другого, складки привычного молчания по обе стороны его крепко сжатых губ. Измятые брюки, мешковатые от глубоко засунутых в карманы рук. Будто обсыпанный пылью выгоревший пиджак. Взлохмаченные тысячами стирок манжеты рубашки, впившийся в кирпичную шею воротничок, особенно ясно — с коричневыми подпалинами пуговицу и нависшие над нею носорожьи складки шейной кожи.

Под скрученным в рог козырьком выгоревшей кепки и выпученные буркалы Фрейда Цирюльни превратились в пуговки с коричневыми подпалинами.

— Ну и жара, — вырвалось у неё, — и это в мае!

— Не в декабре же… Но вы верно заметили, лучше от жары сгореть, снаружи, чем от любопытства изнутри. Меньше мучений, — прокомментировал он.

Стоит применить его максиму к себе — и спорить с нею уже не захочется.

Она без напоминаний открыла зонтик, ещё на пороге. На жёлтых плитах вокруг её тапочек образовался зелёный круг. Из-за его яркости и всё остальное чуточку позеленело, в том числе и след высохшего овального пятна перед комиссариатом там, в недоступной дали, на другой стороне площади. Стоило лишь вспомнить о нём, чтобы снова подступило ночное астматическое удушье. Она решила без нужды не открывать рот, втянула носом жар и запах нагретого камня с примесью каких-то знакомых химикалиев. В носоглотке сразу запершило, верхушки лёгких обожгло. Точно, ты заболела, подумала она, но решила — нет, скорей всего это всё та же озонная дыра, что и по ту сторону Альп, дома. Симптомы такие же.

Она задрожала, как от озноба. С усилием вернула голову в нормальное положение: шейные мышцы плохо подчинялись командам. И продолжила.

— Может быть, вам и самому по душе зелёный цвет, вот и снится. Но почему вы говорите, что наши занятия — только для себя? Ведь вы проповедник, то есть, говорите с другими, сообщаете им результаты своих занятий, нет? Да и я точно так же в университете, и у меня там есть паства, которой я приношу пользу. Пусть и не такая многочисленная, как в вашей… общественной организации.

— Призовите к поголовным абортам, и у вас будет куда более широкий круг благодарных слушателей. Вас тогда смогут тоже сделать проповедницей, в англиканской церкви, например. Если по сути конфессии не различаются, почему б вам не податься туда, а то и в синтоизм или вуду? Или, учитывая ваших предков, в ортодоксию. Вы не прогадаете, в недалёком будущем во всех этих конфессиях вам обеспечено место на кафедре.

— В вас говорит мужской шовинизм. — Она уже не справлялась с нараставшим в ней раздражением, игра не давалась и ей. Проклятая духовка! — Вам не нравится, что сегодня женщины тоже занимаются познанием, по-вашему: чисто мужской работой, отнимают у вас монополию на власть над умами. Но ведь о родах, или абортах, которые вас так особенно привлекают, — интересно, почему? — пишут и мужчины.

Неуправляемое раздражение быстро перешло в настоящее бешенство, сразу умерившее и нестерпимый зуд, и одышку. Она обрадовалась этому, и дала себе полную волю:

Разве что святой гнев. Только с ним мало кто имеет дело.

Но и отчаяние достаточно подхлестнуло её. Вообще-то оно было ей знакомo, только она ещё не знала о всей его безнадёжности. Ещё не всё, значит, было для неё кончено, и она со свирепым возбуждением продолжила.

Так предыдущая позиция оказывается вовсе не предыдущей, и эта — совсем не следующей. Она всё та же, прежняя, как ни называй её, какой номер ей ни присваивай. Подобно векам, называемым средними, та позиция на середине сцены всё не кончается, тянется, длится, а новая никак не может начаться. И это видно всякому, потому что многое лежит на поверхности происходящего. Позиция продлена из-за отсутствия решающих изменений на её поверхности, хотя внутри её дело обстоит не совсем так: под сохранившей верность принятым канонам видимой оболочкой, конечно, всё уже иначе. И если существеннейшие превращения ещё не выступили наружу, то подспудно они давно вызрели, отлились в опровергающую прежние каноны форму. Теперь только пара решительных жестов, энергичных па, а то и один всего лишь сигнал — и удастся последняя, долгожданная метаморфоза: лопнет литая, обвязанная многочисленными пеленами куколка, разверзится чрево её. И выберется оттуда ещё сохраняющий скрюченную позу, ещё опеленутый родовым пузырём и весь в слизи, но уже вполне созревший сиятельный мотылёк.

Нелепо жаловаться на изнурительную тягостность позиций. На замедленное, почти остановленное время. На нестерпимость его дления, подобного нестерпимому жжению после молниеносного укуса ядовитого насекомого. Если уж жаловаться, то не на гром, а на саму молнию. Но при всех жалобах делать придётся то же, иного не дано: пока не все жесты и па проработаны, и сигнал не дан, надо длить позы, продолжать прежний, регулярно задыхающийся аллюр, прихрамывающий галоп. И она продолжила.

— Хорошо. — И это поверхностное выражение тут же налилось глубиной, наполнилось угрозой. — Может быть, мне всё-таки поговорить с женщинами?