Я родился в Болонье, 5 марта 1922 года. Сколько же всего, милый Дженнарьелло, уместилось в этих нескольких словах! И как же я рад, что душа твоя достаточно легка и чиста, а разум твой совсем еще юн и открыт зрелищу вселенского театра! Мне не придется искусственно запутывать порядок своего повествования, и мне не будет страшно начать с самого начала. Я обращаюсь именно к тебе, ты — мой единственный слушатель, и другие мне не нужны. Оставайся всегда тем неаполитанским мальчиком, которого я так люблю, живым, искренним, сильным духом и телом, готовым отдаться каждой новой книге с серьезностью ребенка из бедной семьи, который первый раз открывает для себя двери школы, но будь готов и отвергнуть любую книгу своим легким заразительным смехом, если автор наскучит тебе сложным и туманным стилем.

Выбрал бы я в качестве аудитории неглубокомысленную литературную публику и ее педантичных менторов, которые стыдят ее за привязанность к хронологической последовательности, смог бы я столь же свободно изложить свою жизнь, эпизод за эпизодом, так, как они и следовали друг за другом? Чтобы понравиться этим господам, пришлось бы нарушить естественный ход событий, презреть даты, рассказать все задом наперед, перепутав прошлое, настоящее и будущее в некоей заумной головоломке. Мне бы не хотелось, чтобы в результате слово перестало быть тем простым одеянием мысли, извлекающим всю свою ценность и изящность из идеального соответствия выражаемому образу, чтобы оно превратилось в беспричинную вербальную игру, которую они называют «речью», и которая не зависит от описываемых вещей.

Ты сидишь сейчас на железном стульчике, чья белая эмаль заметно облупилась после переменчивой зимы, во внутреннем дворике вашей квартиры в Порта Капуана, в беседке, увитой виноградом, который защищает тебя от уже жгучего майского солнца, в двух шагах от отца, который тихо дремлет в холщовом кресле, и тебе хочется, чтобы слова соотносились с жизнью, чтобы на начальных страницах тебе рассказали то, что и было вначале. Я открою тебе город и год своего рождения, как открывается в «Норме» с падением занавеса друидский лес. В то время как твоя мать, едва успев вытереть после обеда тарелки и завернуть остатки моццареллы во влажную салфетку, возьмет свою лейку и пойдет поливать грядки с базиликом и мятой, твоим глазам предстанут улицы, дома и небеса Болоньи.

Тебе, наверно, рассказывали о портиках Болоньи: из-за того, что вдоль всех улиц в центре тянутся аркады, мостовая сжимается узкой ленточкой между двух закрытых галерей. Люди снуют, гуляют, шатаются без дела, уходят утром на работу и возвращаются домой, городская жизнь наполняет собою аркады круглый день. Здесь обсуждают новости дня, и здесь поносят правительство, когда оно повышает цены, но в первую очередь вратаря, из-за пенок которого «Болонья» проиграла миланскому «Интеру» или туринскому «Ювентусу». Вряд ли от твоего взгляда ускользнуло бы великолепие стройных колоннад: но знай, ведь как во всем, что действительно прекрасно и достойно того, чтобы украсить город, так и здесь забота о красоте была вторична, и функциональность превалировала над искусством. В те времена, когда расцвет университета — первого в Европе, появившегося даже раньше Сорбонны в Париже — привлекал непрерывно растущее число студентов под стены средневекового города, люди искали средство расширения своего жизненного пространства, не нанеся при этом ущерб возможностям передвижения по городу. Пригородов тогда не было: городские стены строго очерчивали границу обитания. Так был изобретен болонский портик. Выстроенный вплотную к фасадам домов, он был достаточно крепок, чтобы выдержать по всей длине улицы тяжесть нескольких дополнительных этажей, и вначале он был призван поглотить прилив людских сил. Муниципальными указами была установлена его минимальная высота: семь болонских футов, или 2,66 метра — достаточная, чтобы мог проехать всадник на коне.

Поверь, отнюдь не существенно то, что аркады защищают от солнца и дождя. Пренебреги также суждением о преимуществе укрытия под портиком от опасностей, что таит в себе улица, хотя это достоинство стало в тысячу раз ценнее в эпоху, когда молодые длинноволосые придурки так и норовят тебя сбить своими ревущими мотоциклами, чем во времена, когда ученый муж Аккурсио диспутировал о судьбах Папства и Империи в кругу смиренных бакалавров.

Кем же был тот новорожденный, которого его родители окрестили Пьер Паоло? Петр и Павел! Как если бы можно было так запросто жить под столь противоречивым покровительством! Петр, сделавший Рим обителью понтифика и превративший Евангелие Иисуса в авторитарную религию. Крепкий умом и узкий во взглядах, один из двенадцати первых апостолов, близкий друг Христа, хранитель его послания, следующий во всем букве его учения, взваливший на себя ношу строительства Церкви, чтящий ритуалы и иерархические догмы, адепт золотой середины, противник потрясений и враг всего нового. И Павел, его полная противоположность: нервный, экзальтированный, несдержанный, он не был знаком с Христом и, как следствие, уверовал через откровение, вечный странник в противоположность оседлому и неподвижному Петру, он исходил весь мир с проповедью Христа, грубый, нелюдимый, с невыносимым даже для его друзей характером, вечно замкнутый, несмотря на обожание со стороны горстки учеников, обрекающий себя на муки, он удваивал свои усилия, по мере того как приближался к цели. Когда он умер, люди забыли о нем. В Средние века о нем почти не вспоминали, в его честь никогда не строили церквей и не сожгли ни одной свечи. Его образ не воспроизводили ни в скульптуре, ни в живописи. Почти никого до XIV века не назвали его именем. Лишь с приходом реформаторов началась эра его восхваления и почитания. В борьбе с Лютером, который воспламенил весь мир своей страстью и энергией, разум Петра, его консервативная осторожность и церковная помпезность были уже не достаточны. Нужно было призвать под свои знамена имя Павла, его пылкость и его фанатизм, равные пылкости и фанатизму немецкого монаха. Всякий раз, когда какая-нибудь ересь, то есть некое бесчинство веры, угрожает поколебать размеренную жизнь Церкви, она вспоминает о Павле, о страннике, избороздившем земли и моря с горящим факелом в руке. Неприкаянный мечтатель в спокойные времена, и ангел-хранитель посреди бури. Когда же страсти миновали, на трон вновь восходит Петр. Он водружает себе на голову тиару и благословляет толпу, которая рукоплещет ему в обретенном им величии власти.

Бесстрашие, нищета и одиночество Павла. Уверенность, успех и великолепие Петра. Настолько же сильно, насколько мое естество всегда тянулось к тому, кто посвятил себя поиску и странствию, настолько же легко другой завоевывал меня своим сиянием и мощью. К основателю Церкви, к непогрешимому пастырю с посохом взмывали овации народа; к бродяге с несбыточными мечтами, к поэту в рубище возвращалась подлинная слава. Я спешно бежал из школы домой и жадно перечитывал их параллельное жизнеописание.

Лишь после смерти Христа прозвучала Его мысль, вызвавшая острые разногласия среди его учеников. Будут ли обязаны христиане следовать в будущем всевозможным обрядам скорбной иудейской веры, или религия Христа освободится от наследия иудаизма? Первые обращенные, бывшие все евреями, жили в соответствии со Старым Заветом: обрезание, соблюдение предписаний по приему в пищу кошерного мяса, отказ от употребления крови животных. В античных городах люди проводили много времени в банях и гимнастических залах. Мужчины находились там в обнаженном виде. Из-за обрезания евреи подвергались многочисленным унижениям, вследствие чего они начали сторониться жизни в обществе и образовали особую касту. А из страха купить нечистое мясо они избегали делать покупки на городских рынках. Первые двенадцать апостолов, среди которых был и Петр, не представляли себе, во что может превратиться христианин, отказавшийся следовать законам Моисея. Павел же быстро осознал, что сомнения нескольких ревнивцев веры компрометировали будущее христианства. Во время своих долгих странствий он принялся проповедовать не-евреям, язычникам и прочим неверным, приглашая их войти в царство Божие, но не требуя от них присоединиться для этого к семье Авраама. В Сирии ему на пути повстречался юноша по имени Тит, он приблизил его к себе, обратил в свою веру и сделал его своим учеником.

Новость о нем шокировала иерусалимскую группу апостолов. Павел, почуяв опасность, спешно вернулся в Иерусалим. Он отыскал родителей и друзей Христа, погрязших в гнусном ханжестве, наподобие того, с которым так ожесточенно боролся их Учитель. Петр, Иаков и Иоанн отказались принять Тита, посчитав его недостойным учения. Их знание о мире ограничивалось пространством пустыни и фруктовых садов, из которых состояла Палестина. Но Павел изловчился переманить на свою сторону наименее косного и наименее чванливого из апостолов, а именно Петра. Он открыл его взору бескрайние просторы Малой Азии, в которой он только что побывал, и рассказал о землях, которые он намеревался посетить, о Македонии, Греции, Сицилии, Италии, Испании. К чему навязывать неофитам бремя, непосильное для тех, кто не принадлежал к роду Израиля? И под конец он сказал ему: «Давай договоримся так: тебе — Евангелие обрезания, мне — Евангелие крайней плоти». Апостолы пошли на этот компромисс. Они допустили правомерность обращения неверных, но взамен Петр обязал Павла заставить Тита сделать обрезание.

Я еще не очень хорошо понимал, что означали эти слова «крайняя плоть» и «обрезание», но о какой части моего тела рассуждали Петр и Павел, тут я не нуждался в учителях. Меня совсем не занимало то забавное соображение, что когда-то участь Церкви держалась на кончике столь ничтожной плоти, вместо этого я восхищенно разглядывал свой половой орган — мне было тогда одиннадцать или двенадцать лет — взбудораженный мыслью о том, что обладал тем, что предопределило судьбу человечества.

Сюзанна Колусси, моя мать, Сюзанна, имя свое унаследовавшая от прабабки, польской еврейки, которую наполеоновский солдат, мой прапрадед, встретил в оккупированной Варшаве и, завоевав ее, увез в качестве трофея в свой родной Фриули. Мужчины в нашей семье всегда добивались брака грубой силой, подчиняя будущих жен своей хищнической воле: браки заключались во многом силой оружия, нежели обольстительной силой любви. Военные маневры, совершаемые под прикрытием мундира. Так соединила судьба и моих родителей, век спустя после исторического похищения на Висле.

Сын графа Аргобасто П. Даль’Онды, мой отец, Карло Альберто, происходил из античной равеннской семьи. Гордясь своим титулом, в юности он обожал фотографироваться на берегу моря, приставив к бедру кулак, устремив взгляд к горизонту, вызывающе задрав подбородок, застыв, как вкопанный, на своих коротких, но сильных ногах. Более чем вынужденное фанфаронство при необходимости скрывать свое реальное финансовое положение, столь же неблагоприятное, сколь и несоответствующее амбициям юного патриция — полуразвалившийся дворец, чей самый красивый этаж был сдан в аренду торговцу красками, сколотившему состояние на лаках и олифах; мать и сестры, вечно в трауре по какому-то родственнику, который когда-то эмигрировал в какой-то дальний город, о чем соседям, наблюдавшим, как они, стараясь остаться незамеченными, пробираются ранним утром к церкви, должно было свидетельствовать ношение черных платьев и сдержанные манеры в сочетании с высокомерным презрением фривольных капризов моды; наконец, скудные обеды, однообразные и вызывающие несварение желудка, эти вечные макароны, купленные со скидкой благодаря снисходительности эконома ближайшего иезуитского колледжа. Они собственноручно в течение всего сентября варили дома томатный соус в гостиной, превращенной в консервный завод. И драгоценная мраморная плитка, одно из редких свидетельств былого аристократического величия, из года в год забрызгивалась кровавым соком.

Обеды и ужины были такими постными, что отец мой пристрастился к картам — из законного желания притупить постоянное чувство голода, да и чтобы поддержать свой статус. Некий П. Даль’Онда, что не разбрасывается деньгами! Ты коришь меня за жадность. Мне не по душе безумные и пустые траты, совершаемые исключительно на показ. В расточительности моего отца мне видится скорее мелочное кичливое тщеславие, нежели искренняя щедрость. Вглядись в его глаза на том портрете, что я тебе посылаю: жесткие, нервные, настороженные. Две амбразуры. От него мне досталась его судорожная гримаса, его впалые щеки и сжатые зубы, его высокие скулы и тонкие губы. То ли по невезению, то ли по неумению, но он спустил на картах и без того небольшое состояние своего отца. Единственным выходом для этого отпрыска, неспособного найти себе призвание, но кичащегося своим происхождением и внешностью, оставалась армия. И вот он кадровый офицер. Сначала Ливия, затем — в 1915 году, когда Италия втянулась в войну — Фриули, неподалеку от австрийской границы. Младший лейтенант. В гарнизоне Касарсы, родном городе семьи Колусси, его обожали.

Моя мать была младшей дочерью в семье зажиточных крестьян. Ее отец обзавелся маленьким заводиком по перегонке граппы, владелец которого разорился перед войной. Все женщины в семье работали: мать и одна из ее сестер преподавали в начальной школе, другие держали магазинчики, как еще одна моя тетка, открывшая рядом с домом канцелярскую лавку. Когда объявился мой отец, его по первому разу отвадили. Встреча имела место на балу, на городской площади, перед церковью. Талия у мамы была тонкой, характер живой и ироничный, романами она зачитывалась, влюблена была в свою профессию, ставшую источником ее независимости, писала басни и песни и сама их перекладывала на мотив старинных местных ритурнелей. Хвастовство и галуны офицера могли лишь насмешить девушку такого склада. Получив отказ, он пошел на новый штурм, его видели в Касарсе несколько дней спустя после размолвки, бежал, говорят, очертя голову. Он практически силой добился брака с мамой, сила проявилась не только в резкости его поведения, но и в давлении со стороны жителей городка, родителей и друзей. Ей было в ту пору тридцать лет. И она смирилась с необходимостью выйти замуж, не устояв перед алчной настойчивостью офицера, который триумфально возвратился домой из Витторио Венето

Родители мои никогда не ладили между собой. Все отвращение к домогательствам капитана мама испытала с первой же брачной ночи.

Беспрестанно кочуя с места на место, я жил в ощущении временного: единственной постоянной точкой была Касарса во Фриули, дом моих предков по матери, в который мы с мамой и Гвидо возвращались каждый год в начале лета. На вокзале нас поджидала двуколка, которой управлял один наш сосед. Коренастый лошак лупил себя хвостом, отгоняя мух. Мы переезжали через шоссе, соединяющее Удине с Порденоне. Городок, выстроенный вдоль единственной улицы, которая поднималась к церкви и затем раздваивалась вилкой на два рукава, начинался по другую сторону. Наш дом стоял внизу слева, у самого въезда. Входная дверь, три этажа, пять зеленых ставней с фасада, герани в окне, что посередине. Напротив размещался бар «Друзья». Молоденький гарсон, который мыл рюмки за стойкой, ненадолго оставлял работу и помогал нам выгружать вещи. Его звали Роберто, он приходился мне чем-то вроде двоюродного брата. Впрочем, кто в Касарсе ни приходился кому-то каким-нибудь родственником? Полдюжины фамилий вполне достаточно на пять десятков семей. Колусси, Морассутти, Портоланы, Грегори, Кампези заполняли собой все реестры приходской церкви и кладбищенские эпитафии.

Фамилии по большей части столь же итальянские, сколь и физиономия самого городка, в котором под влиянием Тироля фасады украшают лепными колосьями, глухие ставни усеивают шляпками толстых гвоздей, как под гребенку стригут во двориках шиповник, удлиняют крыши над ригами, балкончики украшают гирляндами, к стене на кухне крепят часы с кукушкой, а вместо одеял стелят перину. Долгое время простиравшееся на нас австрийское владычество придало этому затерявшемуся в глухих краях равнинному поселению вид высокогорного городка. Достаточно залезть на колокольню, чтобы различить невдалеке отроги Альп. Начинающиеся сразу за огородами поля с их цветущими лугами совсем непохожи на итальянский или средиземноморской пейзаж: за исключением винограда, из которого делают серый касарский пино, ты не нашел бы здесь ни одного милого твоему сердцу растения. Масло, в которое ты привык обмакивать хлеб, здесь привозное. Вместо базилика и майорана, что выращивает твоя мама в горшках на террасе, тебе пришлось бы приправлять помидоры унылой петрушкой, которая в древности символизировала похороны, а в твоих краях мясники используют ее лишь в качестве украшения на витрине, втыкая ее веточки в ноздри забитых телок. Кукурузные, не пшеничные, волнуются здесь вдоль каналов поля. Прямые как стрелы простираются дороги, обрамленные аккуратным зеленым декором дубов и акаций. Здесь запросто встретишь какую-нибудь Ингрид или Труделизе, а пацанов крестят германскими именами Гуннар, Дитер, Франц.

Проезжий чужестранец останавливается тут разве что проглотить в ресторанчике перед въездом в городок несколько ломтиков ветчины Сан Даниэле да пару перепелов с кукурузной запеканкой. Церковь ему с виду показалась бы тяжеловесной и безвкусной, а внутри бедной и ничем не примечательной. Гений Венеции, озаривший готические дворцы, стрельчатые портики, лоджии из розового камня расположившейся неподалеку Удине, натолкнулся в наших краях на чувство здравого практического смысла и на безыскусную провинциальность здешних крестьян, которым куда приятнее крепить лемех к своему плугу, нежели украшать лепниной городской фонтан. Их столицей стал не утонченный и изящный Удине, а равноудаленный от них грубоватый бюргерский Порденоне, своим расцветом обязанный текстильным фабрикам и скотоводческим ярмаркам и благодаря постоянному приросту своих обитателей возвысившийся до статуса провинциального центра, которым его провозгласили по окончании войны в ходе соответствующей церемонии, что останется в анналах этого начисто лишенного ярких событий города единственной памятной датой. «Они обзавелись префектом, чтоб иметь хоть одну историческую личность», — смеялась мама, вспоминая о временах, когда она ездила в Порденоне по поручениям сестры и привозила ей конверты, карандаши и прочие канцелярские принадлежности.

Спустя двадцать лет после Латранских соглашений католический и папский Фриули по-прежнему питал насмешливо глубокое презрение к итальянскому государству. Когда я был маленький, единственным авторитетом, как религиозным, так и гражданским, которого признавали местные жители, был касарский кюре дон Паоло. В фигуре короля Виктора-Эммануила III они видели внука того, кто лишил столицы Пия XI. Молодоженов, которых венчал дон Паоло, закон не обязывал являться в здание муниципалитета; как правило, они не шли на компромисс с узурпаторами. Имя новорожденного предпочитали заносить в приходскую книгу, а не в реестры мэрии. Я вырос в этой атмосфере полемики, в которой привязанность к религиозным верованиям означала не вызов властям, и не защиту привилегий, а противление централизованному государству и борьбу за права подавляемого меньшинства. Случайно ли, например, фриулийское духовенство повсюду, где только могло, поощряло использование местного диалекта? Персонал госучреждений и часть школьных учителей говорили по-итальянски, священники же брали на себя риск и честь противиться распространению языка, который представлялся нам эманацией чужой воли, приблизительно как сегодня, чтобы найти работу, необходим английский. Этот вопрос языка доставил мне немало забот и ввел в неразрешимое противоречие, с тех пор как я начал сближаться с коммунистами. Как я, человек левых убеждений, мог доказывать своим друзьям значение народного языка как инструмента прогресса и демократической культуры? Хорошенькое дело, — говорили они мне, — искать себе филологических союзников среди тех, кто носит сутану!

Еще подростком, я всем своим чувством, всем дыханием своим уверовал в Церковь и в Евангелие; чего бы, пожалуй, не случилось, если бы дома довлела атмосфера ханжества и лицемерия. Меня окружали легкие красивые женщины, а особенно мама, чей неуживчивый нрав был полной противоположностью плаксивой набожности, что омрачила твое детство в колледже Сан Грегорио. Мама приютила в своем сердце религию природы: шелковистые початки кукурузы, которые она чистила во дворе, скрежет водокачки под окном кухни, тяжелая поступь быков на улице, солнечный луч на клеенке, звонкие капли проливного дождя, все говорило с нею языком небес. По воскресеньям она нас водила на мессу послушать фриулийскую проповедь дон Паоло: никто в деревне не пропускал этих проповедей, чье политическое значение не умалял даже пафос христианского таинства. Петушиный флюгер на вершине колокольни не провозглашал так высоко свободы нашего уголка, как проповедь пастора, произнесенная на родном наречии паствы.

Река, рядом с которой мой брат нарвался на взбучку, пересекает вертикально весь Фриули, отчего ее, наверно, и прозвали Тальяменто. 16 марта 1797 года Бонапарт разгромил здесь австрийцев, отомстивших нам при Кустоцце

[7]

и Капоретто

[8]

. Отец праздновал эту победу 5 марта, чтобы совместить ее с днем моего рождения. Он считал Бонапарта итальянским генералом, точно так же как он требовал вернуть короне Виктора-Эммануэля Ниццу, Корсику, часть Юлийских Альп и несколько горных пиков Каринтии.

Касарса находится на стороне Порденоне, в двух или трех километрах от реки. Ближе дома строить не могли. Представь себе огромных размеров русло, заполненное галькой и серым песком одиннадцать месяцев в году; узкий и глубокий средний рукав и бесконечное множество маленьких рукавов, разделенных отмелями из мелкого галечника, зарослями кустарника и дубовыми рощицами. Граница реки ничем не обозначена, ни берегами, ни береговыми плотинами. Кругом ухабистые дороги, теряющиеся посреди галечника. Если кто сюда и забредал, то редко, и только пешком. Вдалеке сквозь листву виднелись столбы огромного железнодорожного моста, распластавшегося над рекой. Я целые дни напролет шастал тут вместе со своими двоюродными братьями, Роберто и другими деревенскими мальчишками. Мы залезали на деревья после паводков, прыгали в холодную речку и шустро барахтались в ней, неумело шлепая руками по воде, сушились на солнце, извалявшись в теплом песке, спали в тени ив, брали штурмом неприятельский остров, случались и потасовки, но несмотря на отеческие заботы Истории, устраиваемые нами свалки не шли ни в какое сравнение со стратегическим гением Наполеона: ни одно из этих развлечений, даже самое памятное для меня, не стоило ожидания приближающихся сумерек, когда отголоски колокольного звона, доносившиеся из церкви, замирали в сгущающейся над моей головой темноте.

Что я тогда испытывал? Две религии уживались в моем сердце. Одну я оставил позади себя в Касарсе, она напоминала о себе печальным звоном вечернего молебна, волнообразно разливавшемся вокруг, она говорила со мной на мелодичном языке христианских добродетелей и обетов. (Прости мне эти устаревшие понятия и обороты, я учился им по школьным книгам, особенно по знаменитой хрестоматии «Куоре», составленной из всевозможных душеспасительных наставлений и заповедей.)

Религия женственная (в нее я включал и дон Паоло), предназначенная для женщин, была для меня сосредоточена в женских местах, таких как дом, церковь и фонтан. Я называл про себя это «фонтаном», а не водокачкой или прачечной, настолько несовместимыми с этими словами казались мне звуки полоскавшегося белья. Еще одним очагом семейственности был для меня хлев, в который девчонки ходили каждый вечер на дойку. Я дружил с Аурелией. Черные косички, которые она завязывала красной лентой, танцевали на ее плечах при каждом движении. Она звала меня, стоя под моим окном, которое выходило на свекольные и кукурузные поля, чтобы вместе идти на ферму. Я брал одно из пустых ведер, и мы поднимались вверх по улице, толкая ногой камушки, как в игре в классики. С порога домов, вытирая о фартук свои руки, на нас смотрели домработницы. В лиловом воздухе разливались настоящие букеты аппетитных ароматов, что источали тихонько булькавшие на дровяных печах кроличьи фрикасе, шипящие на сковородках баклажановые оладушки и дымившиеся в больших тазах черничные компоты. Я с таким сокрушенным видом втягивал ноздрями эти благовония домашнего очага, словно это был церковный ладан.

Каждое воскресенье к ризнице дона Паоло выстраивалась длинная вереница прихожан, он сидел в темноте исповедальни и внимательно выслушивал их рассказы о грехах. Мама шла первой из сестер, ее шепоток сменялся их бормотанием. В один и тот же час во всех церквах в округе журчал один и тот же бормочущий ручеек. От колокольни к колокольне венецианская земля едино причащалась в вере. Церковный собор в Тренто не напрасно собирался в менее сотни километров от Порденоне: Контрреформация продолжала питать собою наши земли. Игривая и веселая набожность мамы и ее сестер, но это была набожность. Черное платье с длинными рукавами на работе, молитва перед едой, пост по пятницам. Кюре сохраняли за собой влияние в этих бывших владениях Марии-Терезы. Их уважали и почитали так высоко, что в патриотическом сознании они считались основными борцами за местные права. Подобная атмосфера вроде бы должна была угнетать меня. Но ничего подобного. Набожный и клерикальный Фриули так и не вытеснил из нашей жизни Фриули архаичный, еще более древний, чем набеги варваров, Фриули венетов, языческий, необузданный, телесный, чувственный, свободный от совестливости и стыда. Неискушенный деревенский рай, солнечное бессмертие которого мы излучали в наших детских подвигах на берегах Тальяменто.

Рим, год 1950. Город Власти и Закона. Повсюду, словно призывы к порядку, прославленные памятники. Колизей, Пантеон, собор Святого Петра, крепость Святого Ангела. А рядом со старым гетто, в котором я снимал свою первую комнату, неподалеку от квартиры, в которой мой дядя уступил две комнаты маме, тройным упреком своих августейших стен возвышались театр Марцелла, Капитолий Микеланджело и мавзолей Виктора-Эммануила. Три Рима — Рим Античности, Рим Папы и Рим Унитарного Государства — объединились в ознаменование моего позора.

Господство округлых форм: овал Колизея, эллипс площади Навоне, полусферические своды куполов, изгиб площади Святого Петра, орбита площади Народа. Поскольку круг является символом совершенства, закругляющаяся площадь или купол исключают человеческое начало. Я — Беспорядок по сути своей — оказался заброшенным в мир правил и предписаний. Я покинул Фриули, мир природы, в котором каждая травинка, каждая букашка были обособленными существами, не похожими ни на одно другое; и я попал во власть воли, игнорирующей всякое различие между индивидуумами.

От Тита, Септима Сурового и Константина мне достались арки, от Траяна — круглая колонна, от Максанса — колыбельные своды собора, от Агриппы — ротонда с кессонным потолком, от Августа и Адриана — круглые гробницы, от Юлия II — самый большой в христианском мире купол, от Клемента VIII — покрывающая его медная сфера, от Бернини — круглая колоннада, от социалиста Джолитти — площадь Экседры, от фашиста Муссолини — стадион Форо Италико. От эпохи к эпохе, от режима к режиму одни и те же символы вторят об одном и том же долге. Подчиняться. И не отклоняться ни на йоту! Здесь должен править порядок. Третий Рим более не располагает для покорения мира ни железными легионами Первого Рима, ни миссионерскими прелатами Второго, но он сохранил в целости все средства подавления всякого, кто не желает ходить строем.

Как наивно, ты мне скажешь, приписывать это мировое влияние городу, который со времен «Сатирикона» иначе как гнездом порока и разврата не называют! Данте изобличил его не дожидаясь помощи Феллини. Римские амфитеатры издревле служили прибежищем ночных дебошей. Я еще не отошел от процесса и бредил своим бегством, глядя на молчаливые страдания мамы, но уже забывал, что отдался на веру Петрония и Аретина. Поначалу я видел в Риме лишь Великий Град, идеал Столицы, той самой, что во времена Империи протянула во все уголки Европы паутину дорог и укреплений, точно так же, как впоследствии она сумела покорить престолу святого Петра большую часть западного мира. И сохранила до наших дней абсолютный контроль над всеми землями Италии: не терпя никакого инакомыслия, даже если донос в вальвазонской исповедальне на другом конце полуострова давал ей возможность отстранить учителя от преподавания, погубить его карьеру и вынудить покинуть родной город.

Я возненавидел Пия XII. Его хрупкий силуэт и изможденное лицо, тысячами отштампованные на юбилейных церковных медалях, лишь подтверждали мысль о том, что папа черпает свое влияние и силу в сознании своей одновременной причастности и к Моисею и к Августу, в том, что он объединяет в себе авторитет пророков и власть императоров. Был один папа, который мне все же очень нравился — Урбино VIII — на всех памятниках в его славу обязательно присутствовали пчелы. Пчелы на барельефе фонтанов, лепные пчелы на фронтоне церквей, пчелы, вышитые на гербах, пчелы на потолке его апартаментов. Воздушный балет перепончатокрылых тружениц — как очаровательное напоминание о деревне далекого детства, предшествующее бремени опускающейся на чело тиары. Даже его гробница в соборе Святого Петра сплошь усеяна медоносными мушками, которые, казалось, случайно присели на нее, жизнелюбивые и непоседливые, готовые вспорхнуть и улететь. Странный он выбрал орнамент, для того чтобы внушить величие своей папской власти. Еще более странной, и не лишенной, надеюсь, сознательной иронии, я находил эту ассоциативную фантазию вечного безмолвия смерти с дрожащим полетом неутомимых и не знающих покоя насекомых.

Мне предстояло открыть для себя Караваджо, в музеях и церквях, полотно за полотном, о которых нам рассказывал еще в Болонье Роберто Лонги, относившийся к этому художнику столь же сдержанно, как и к барокко, что четко увязывалось с его критикой официального искусства, а, главное, официальной истории искусствоведения. Терзания проклятого художника оказались подстать триумфальной карьере обласканного королями и папами Бернини, который никогда не отклонялся от инструкций власти. Жизнь его, сопровождавшаяся травлей, и скандальная смерть на безлюдном пляже не миновали долгого посмертного забвения, вплоть до его второго открытия в XX веке, состоявшегося еще до Вермеера и Ла Тура.

Совершив невнятную попытку доучиться и защитить свой диплом, я, если ты еще не забыл, вскоре понял, почему я отказался от этой затеи и почему мне было трудно ее осуществить. Ну разве мог я погрузиться с головой в безличный язык терминов университетской диссертации, когда каждая картина — прежде своим сюжетом, а уже потом и стилем своим — вызывала во мне чудовищное потрясение?

Я бегал от одного холста к другому, не успевая отойти от впечатления последнего. Вот Вакх с корзиною фруктов, чья белая рубашка, скользя по руке, обнажает плечо; он слегка закинул голову назад, в знак приглашения, о чем подчеркнуто свидетельствуют его приоткрытый рот, затуманенный взгляд да приливающая к ушам кровь, красный цвет которых контрастирует с его черными кудрями. Вот Нарцисс, сидящий на корточках у водоема и раскрывающий уста навстречу своему отражению; то не банальный мифологический пастушок, а славный паренек, напоминающий — судя по его шелковому камзолу, расшитому атласными цветами, дорогой батистовой рубашке и изысканно уложенной прическе — какого-нибудь пажа, сбежавшего из замка. Свободной странствующей жизни повесы легкомысленно принесенная в жертву выгода и корысть: его голубой чулок, уже успевший разорваться на коленке. Или вот уже в коридоре Галереи Дориа-Памфили с ее вощеным дубовым паркетом и искусно декорированным потолком — юный и нагой Иоанн Креститель. Облокотившись на одну руку, он обвивает другою ягненка. И вот висящая рядом картина, что поразила меня контрастом между лукавой улыбкой, озаряющей лицо ребенка, и согбенной спиною и глубокой печалью Мадонны.

Сидя на низком стуле на фоне серой стены, она склоняется вперед, сложив руки на животе и устремив глаза в пустоту строгой монастырской кельи. Образ одиночества и отчаяния, чья торжественность подчеркивается изысканной вышивкой ее платья из пышного бархата, которое стягивает на талии красная лента. На полу рассыпаны украшения, которые она только что сбросила с себя. Одно колье сломалось при падении и жемчужины откатились по каменным плитам к хрустальному графину с белым вином. Созревший на склонах Фраскати нектар не способен прельстить ее своим золотистым цветом, чего не скажешь, подумал я, рассмеявшись, о втором весьма шаловливом персонаже. Он готов выпить залпом весь графин, не забыв прихватить на ходу презренные украшения.

Сравнение, возможно, случайное, но утвердившее меня во мнении, что мальчики более созданы для игры и развлечений, тогда как женщины по природе своей обречены страдать и огорчаться. Именно такими, оскорбленными и печальными, они мне всегда представлялись, начиная с женщин, которые окружали меня в семье. Чтобы женское лицо мне понравилось, привычка плакать должна была оставить на нем свой глубокий след. Я охотно помог бы всем Магдалинам нести их крест, так же, как я разделял с Джованной Б. ее тревогу за судьбу еврейского народа, а с Вильмой Кальц, эмигрировавшей из Словении, горечь и боль изгнания. Вильма Кальц, о стройной талии и грациозной фигурке которой мне всегда напоминала одна из картин Караваджо с белокурым, как и она, ангелом, играющим, как и она, на скрипке; с той лишь разницей, что этот ангел, откровенно мужеподобный несмотря на усилия художника придать ему двусмысленный облик гермафродита, останется в моей записной книжке на самом видном месте, вместо того, чтобы пропасть в одном из пригородов Любляны, название которого я нацарапал на уже давно мною потерянном спичечном коробке.

Джино Колусси, старьевщик, был неженат, носил волосы бобриком, густые, не по годам седые усы и черную бородку. Жил один, как настоящий мизантроп. Двадцать пять лет римской жизни не сделали его римлянином. Он ненавидел этот город, который я бы полюбил только за то, что он искоренил во мне вышедший из моды патриотизм моего дяди, неисправимого фриулийского сепаратиста. В те дни, когда он не выезжал со своей тележкой в город в поисках книг и безделушек, он зарывался в свои каталоги, а я копался в его книгах. Я сидел без работы, бездельничал и почитывал столичных поэтов, особенно смакуя непристойный диалект Джоаккино Белли. Иногда, чтобы помочь маме, которая устроилась домработницей у одной молодой пары, я брал их отпрыска и вывозил его на прогулку, так как это также входило в ее обязанности. Джино провожал меня до синагоги на Изола Тиберина

[31]

. В глубине виа ди Портико, в пятидесяти метрах от пьяцца Костагути, где он жил с тех пор, как уехал из Касарсы, мы катали коляску под мемориальной доской в память о восьми тысячах евреях из местного гетто. Дата погрома: 16 октября 1943 года.

— Почему не вмешался Папа? Он был нунцием в Берлине, он был лично знаком с главарями нацистов.

Джино пожимал плечами.

— Пию XII, малыш, не было никакого дела до миллионов евреев, депортированных и уничтоженных во время войны. Он пальцем о палец не ударил, чтобы предотвратить геноцид.

Хотя я уже испытывал неприязнь к этому Папе, мне не хотелось разделять дядюшкины страхи.

Главко, коренастый, напористый, с такой копной на голове, что, как говорил Серджо, любая вошь умерла бы от старости, прежде чем допрыгала ото лба до затылка; то, как он недовольно выпячивал верхнюю губу и внезапно замыкался в себе, выдавало в нем настоящего сорванца, его очень любили его друзья, среди которых его необычайно подвижное и крепкое, приземистое тело воплощало беззаботную радость и бесшабашное жизнелюбие. Быть может, в нем, как в самом младшем члене банды, они любили собственное детство, предчувствуя, что оно вскорости пройдет; и больше всех — Сантино, который с горя, что нанялся на работу на расположенный на берегу Аниене завод по производству жавелевой воды, недавно обручился с Фаустой, дочкой тамошнего бухгалтера. И погрузился в сложные вычисления, основанные на сочетаниях месяца, дня, числа и фаз луны, чтобы определить в еще далеком для себя будущем дату своей свадьбы.

Свадьба, регистрация брака, переезд: слова чужеродные в устах юного жителя

боргатов,

привыкшего, как в примитивных этносах, к тому, что большая часть племени пользуется ограниченным количеством имен. Акты гражданского состояния ими серьезно не воспринимались. Желание выделиться, стать непохожим на других свойственно потомкам квиритов, а не сынам природы.

Сантино сопровождал свои астрологические спекуляции улыбкой, которая могла сойти как за насмешку над своими супружескими планами, так и за демонстрацию своей взрослости. Когда он с отвращением на лице вынимал из своих лоснящихся от геля волос замасленную расческу, было непонятно, то ли он жалел о своей прежней беспорядочно взлохмаченной шевелюре, то ли злился оттого, что проведенные у парикмахера часы, как ему казалось, не приносили должного эффекта.

Что еще сказать об остальных членах банды? Аньоло, два Альдуччо, четыре Амелио и семь Франко… Они ходили в одинаковых куртках, всегда вместе и всегда заодно, словом жили стадной жизнью клана. Я сильно удивился, обнаружив их любовь к воде и водным играм. Как только наступала хорошая погода, как только солнце выглядывало из-за туч, они неслись к Амьене, срывали с себя одежду и бросались в кальсонах в пенистый поток. Плавать толком никто не умел. Если самые спортивные из них доплывали до середины реки и мерялись силами в брассе или примитивном кроле, то остальные купались в какой-нибудь тихой заводи. И без того мутная от самого своего истока в Апеннинах, Аниене, смешиваясь со сточными водами завода, становилась желтой, что впрочем нисколько не мешало ребятам с наслаждением барахтаться в ее воде, как в своей самой естественной среде. Сантино, лучший пловец в Понте Маммоло, не задумываясь, оставлял свою невесту и бежал вместе с нами в камыши, где он бросал в общую кучу свою одежду. Радость от бега со мной на перегонки длилась недолго. Глядя, как он бросался в воду, выскакивал, нырял солдатиком, выныривал, и, фыркая, резвился как угорелый, я понимал, что за счастье побарахтаться в воде он готов был забыть про все на свете. Но лишь тогда, когда он, перевернувшись на спину, спокойно скользил вниз по течению, лишь тогда мистическая сила водной стихии, казалось, полностью овладевала им. Он закрывал глаза и млел от счастья. Фауста сколько угодно могла надрывать свои легкие на мосту. Он не слышал, а, может быть, его из глубины тинистых вод влекла к себе своею песней более могущественная сирена.

В удачные дни вся компания отправлялась в купальни Чириола. Эти купальни, располагавшиеся в самом центре Рима под мостом Сант'Анджело, держались на плавающих опорах и соединялись с берегом перекинутым через грязные воды Тибра трапом. На этой бывшей барже имелся бар и душевая с раздевалкой. К барже был пришвартован старый деревянный плот, использовавшийся как солярий и мостик для ныряния. Так как вход стоил пятьдесят лир, а неуступчивый хозяин, опираясь на свою деревянную ногу, все время дежурил у кассы, мы могли проникнуть туда лишь по три-четыре человека за один раз. Остальные либо гоняли неподалеку мяч по траве, либо, облокотившись на парапет, следили за маневрами гребцов, либо смотрели, как солнце, словно желток огромной яичницы, сползает за купол Святого Петра. Главко, который не умел плавать, барахтался под трапом в грязном прибое реки. Сантино, как настоящий чемпион, прыгал с принесенного ему из бара столика в самую середину убыстрявшегося в том месте потока, взмывая изящной ласточкой и закручиваясь штопором, от которого у нас захватывало дух.

Блуждая по берегу Тибра, мы неизменно натыкались между мостами Систо и Гарибальди, напротив квадратной колокольни Санта Мария ин Трастевере, приземистый силуэт которой нависал над красными домишками на противоположном берегу, на небольшую компанию профессиональных педерастов. Они занялись этим ремеслом во время войны в ответ на спрос со стороны американских солдат и с тех пор сидели, свесив ноги, на парапете, делая вид, что смотрят на поток машин, всегда довольно плотный на этом участке набережной.

Остановка на так называемой Красной Кольцевой на углу моста Систо служила предлогом для клиентов и придавала храбрости наиболее робким из них. Стоя у столба, они притворялись, что ждут трамвай, и не спеша собирались с духом. После долгих обменов косыми взглядами и краткой одобрительной улыбочки кто-нибудь из этой компании спрыгивал с парапета и вразвалку направлялся к лестнице, ведущей к берегу под арку моста, а за ним на некотором расстоянии следовал клиент. Им хватало десяти минут. Если дело требовалось справить побыстрее, они направлялись к сортиру на углу моста Гарибальди, и мы наблюдали за движениями четырех торчащих из-за перегородки ног.

как писал великий Сандро Пенна. Он жил тремя мостами выше, за Сан Джованни деи Фиорентини, но наемный фаянс вряд ли привлекал того, кто сторожил свою добычу у дверей лицеев, в салонах автобусов или в тени кинозалов. Ведь все очарование в непредвиденном, не так ли? Лучше отмотать лишний крюк и вернуться ни с чем, нежели опускаться до предсказуемого удовольствия.

— Ты посмотри на этого

фрочо

[35]

! — воскликнул Серджо. На углу тротуара, держа за край фетровую шляпу, стоял какой-то тип в желтоватом плаще и косился на батарею свисающих вдоль стены ботинок.