В «Дневнике» Корнея Чуковского есть запись, сделанная 26 сентября 1926 года. В ней упоминается поэт Николай Семёнович Тихонов, тот самый, кого Бухарин назвал лучшим советским поэтом (вместе с Пастернаком и Сельвинским):

«

Потом заговорили о Лиле Брик…

– Нужна такая умная женщина, как Лиля, – сказал Тихонов. – Я помню, как Маяковский, только что вернувшись из Америки, стал читать ей какие-то свои стихи, и вдруг она пошла критиковать их строка за строкой – так умно, так тонко и язвительно, что он заплакал, бросил стихи и уехал на 3 недели в Ленинград

».

В Ленинград Маяковский отправился 3 января 1926 года. Уже 4-го он выступил в зале Академической филармонии с докладом «Моё открытие Америки».

На следующий день «Красная газета» в вечернем выпуске написала:

Примерно в то же самое время прибыл на Соловки заключённый Борис Глубоковский, который был отправлен на «

исправление

» в концлагерь, тогда как поэта Алексея Ганина и многих других его подельников (объявленных членами «Ордена русских фашистов») расстреляли. В книге Бориса Ширяева «Неугасимая лампада» момент прибытия доставленных на остров зеков описан так:

«

Приёмка начинается. Перед рядами “пополнения” появляется начальник, вернее, владыка острова – товарищ Ногтев…

– Здорово, грачи! – приветствует нас начальство. Оно, видимо, в сильном подпитии и настроено иронически-благодушно. Руки Ногтева засунуты в карманы франтоватой куртки из тюленьей кожи, высший Соловецкий шик, как мы узнали потом. Фуражка надвинута на глаза.

Некоторое время он скептически озирает наш сомнительный строй, перекачивается с носков на пятки, потом начинает приветственную речь:

– Вот, надо вам знать, что у нас здесь власть не советская (пауза, в рядах – изумление), а соловецкая! То-то! Обо всех законах надо здесь позабыть! У нас – свой закон! – далее даётся пояснение этого закона в выражениях малопонятных, но очень нецензурных, не обещающих нам, однако, ничего приятного

».

Мощный политический ураган, разыгравшийся на XIV съезде РКП(б) и расколовший партию надвое, стал потихоньку утихать. Зиновьев ещё оставался членом политбюро, но Льва Каменева из членов политбюро перевели в кандидаты. Кроме того, его лишили поста главы СТО (Совета Труда и Обороны).

Борис Бажанов:

«

С января 1926 года Сталин после съезда пожинает плоды своей многолетней работы – свой ЦК, своё Политбюро – и становится лидером (ещё не полновластным хозяином – члены Политбюро ещё имеют вес в партии, члены ЦК ещё кое-что значат). Но пока шла борьба в центре, секретародержавие на местах окончательно укрепилось. Первый секретарь губкома – полный хозяин своей губернии, все вопросы губернии решаются на Бюро Губкома. Страной правит уже не только партия, но партийный аппарат

».

21 января на очередное заседание политбюро собрались его члены: Ворошилов, Зиновьев, Рыков, Сталин, Троцкий, а также кандидаты в члены политбюро: Дзержинский, Рудзутак и члены ЦК: Раковский, Бубнов, Смилга, Пятаков, Чичерин. Был рассмотрен вопрос о главе наркомата финансов:

«

23. О т. Брюханове (т. Рыков)

».

Уехать из Советского Союза Борис Бажанов решил не один, а вместе с дамой своего сердца. Вот как он сам всё это описал:

«

Она называется Андреева, Алёнка, и ей двадцать лет. История Алёнки такова. Отец её был генералом и директором Путиловского военного завода. Во время гражданской войны он бежал от красных вместе с женой и дочерью на Юг России. Там во время гражданской войны на Кавказе он буквально умер от голода, а жена его сошла с ума. Пятнадцатилетнюю дочку Алёнку подхватила группа комсомольцев, ехавших в Москву на съезд, и привезла в Москву. Девчонку определили в комсомол, и она начала работать в центральном аппарате комсомола. Была она на редкость красива и умна, но нервное равновесие после всего, что она пережила, оставляло желать лучшего

».

Когда Алёне Андреевой исполнилось 17 лет, на ней женился генеральный секретарь ЦК комсомола Пётр Смородин. Вскоре Алёна перешла работать в аппарат ЦК партии, где и встретилась с Борисом Бажановым, который написал:

«

Роман, который возник между нами, привёл к тому, что она своего Смородина оставила. Правда, вместе с ней мы не жили. Я жил в 1-м Доме Советов, а рядом был Дом Советов, отведённый для руководителей ЦК комсомола. У неё там была комната…

Роман наш длился уже полтора года. Но Алёнка не имела никакого понятия о моей политической эволюции и считала меня образцовым коммунистом. Открыть ей, что я хочу бежать за границу, не было ни малейшей возможности

».

Самый первый удар ЦК решило нанести по каналам связи. Ведь ситуация там сложилась довольно оригинальная – все письма полпредов (наряду с прочими посольскими документами) перевозили дипломатические курьеры (дипкурьеры), которые этот груз охраняли с оружием в руках. Самих дипкурьеров неусыпно опекало ОГПУ. Таким образом, получалось, что письма, которые вполне могли быть направлены против власти, эта власть ещё и зорко охраняла.

Подобную несуразицу необходимо было ликвидировать самым решительным образом. Но как? Ведь во главе ОГПУ находился Феликс Дзержинский, поддерживавший Троцкого.

Однако на Лубянке у Сталина имелось немало своих людей, так что обойти «

железного Феликса

» было совсем не трудно.

И гепеушники начали действовать.

В январе 1926 года 28-летний москвич Корнелий Люцианович Зелинский был неожиданно вызван на Лубянку. Впрочем, самого Зелинского это приглашение совершенно не удивило. Ведь он, активно сотрудничая с Литературным центром конструктивистов (ЛЦК) и публикуя в печати заметки публицистического толка, в ОГПУ заглядывал довольно часто. В ту пору про основное дело, которым занимался Корнелий Люцианович, не надлежало знать даже самым близким людям. Много-много лет спустя, вспоминая свою молодость, он написал:

С 14 по 23 июля 1926 года в Москве проходила работа Объединённого пленума ЦК и ЦКК ВКП(б), на котором были оглашены выводы, сделанные следственной комиссией ЦКК по поводу тайного собрания фракционеров в подмосковном лесу.

20 июля слово предоставили Феликсу Дзержинскому, который обрушился с жесточайшей критикой на Льва Каменева, возглавлявшего тогда наркомат торговли. Закончив своё выступление, Дзержинский внезапно почувствовал себя очень плохо, а придя домой, скоропостижно скончался.

Этот стремительный уход из жизни главы ОГПУ и ВСНХ до сих пор выглядит столь же загадочным, как и кончины Склянского и Фрунзе.

После похорон Дзержинского участники пленума вернулись к обсуждению вопроса о фракционерах. В решениях пленума говорилось:

«

Особо должно быть отмечено нелегальное фракционное собрание в лесу, близ Москвы, устроенное работником ИККИ Гр. Беленьким… по всем правилам конспирации… На этом тайном от партии собрании с докладом выступает кандидат в члены ЦК ВКП(б) Лашевич, призывая собравшихся организовываться для борьбы

».

Иосиф Сталин в отпуск уходил, как правило, осенью. В 1926 году он своей привычке не изменил и уехал отдыхать на Кавказ. И вскоре в Москву прилетела тревожная весть: генеральный секретарь отравился. Причём случившееся очень напоминало то, что произошло с Лениным в мае 1922 года, когда он в Горках, поужинав рыбой, почувствовал себя плохо, и на следующее утро врачи поставили диагноз: инсульт. Поскольку Сталин тоже ел в этот день рыбу, случившееся очень походило на отравление. И встревоженная жена генсека, Надежда Аллилуева, бросив шестимесячную дочь Светлану, поехала на Кавказ, где её встретил муж, живой и от отравления оправившийся.

А Владимир Маяковский и Осип Брик 6 сентября подписали договор с Московским театральным издательством на написание пьесы к девятилетию Октябрьской революции. В октябре пьеса была готова. Её название – «Радио-Октябрь». Осип Максимович был автором прозаической части, Владимир Владимирович создал стихотворную. В 11 томе собрания сочинений Маяковского об этой пьесе говорится:

«

Постановки “Радио-Октября” подготовил к девятой годовщине Октябрьской революции ряд групп (эстрадных коллективов) “Синей блузы”, выступавших в рабочих клубах и на концертных площадках

».

Напомним, что «Синей блузой» назывались тогда самодеятельные коллективы, участники которых выступали обычно в синих рабочих блузах, сопровождая свой показ коллективной декламацией, а иногда и гимнастическими номерами.

Что же за пьесу написали Брик и Маяковский? Биографы поэта о ней почему-то не упоминают. Полное название этого произведения такое:

Нарком по просвещению Анатолий Луначарский однажды прямо заявил:

«

Когда Маяковский под зловредным влиянием своего демона Брика заявляет, что искусство кончено и идёт на производство вещей, он действительно наносит искусству предательский удар в спину

».

Наталья Розенель-Луначарская добавляла:

«

Иногда у Анатолия Васильевича вызывало чувство досады окружение Маяковского, особенно так называемые теоретики Лефа. О них он сказал как-то после вечера, проведённого у Маяковского: "Люблю тебя, моя комета, но не люблю твой длинный хвост"

».

Луначарскому нравились поэты: Маяковский, Третьяков, Асеев. Ко всем же остальным лефовцам, по словам Натальи Розенель, нарком относился без всякой симпатии:

Двадцатишестилетний секретарь политбюро Борис Бажанов писал:

«

Я очень скоро понял, какую власть забирает ГПУ над беспартийным населением, которое отдано на его полный произвол. Также ясно было, почему при коммунистическом режиме невозможны никакие личные свободы: всё национализировано, все и каждый, чтобы жить и кормиться, обязаны быть на государственной службе. Малейшее свободомыслие, малейшее желание личной свободы, и над человеком – угроза лишения возможности работать и, следовательно, жить. Вокруг всего этого – гигантская информационная сеть сексотов, обо всех всё известно, всё в руках у ГПУ

».

Напомним, что слово «

сексот

», означающее «

секретный сотрудник

» было придумано и введено в оборот в самом конце XIХ века начальником Московского охранного отделения Сергеем Васильевичем Зубатовым.

Борис Бажанов:

«

И в то же время, забирая эту власть, начиная строить огромную империю ГУЛага, ГПУ старается как можно меньше информировать верхушку партии о том, что оно делает. Развиваются лагеря – огромная истребительная система – партии докладывается о хитром способе за счёт контрреволюции иметь бесплатную рабочую силу для строек пятилетки; а кстати, “перековка” – лагеря-то ведь “исправительно-трудовые”; а что в них на самом деле? Да ничего особенного: в партии распространяют дурацкий еврейский анекдот о непманах, которые говорят, что “лучше воробейчиковы горы, чем соловейчиков монастырь”.

Вечер в Колонном зале («Писатели народов СССР – ОЗЕТу») состоялся осенью (17 ноября 1926 года), а съёмки фильма «Евреи на земле» проходили летом.

Выражение «

съёмки фильма

» по современным представлениям может у кого-то вызвать ощущение чего-то грандиозного. На самом же деле всё обстояло гораздо скромнее. Фильм был документальный – всего две части (двадцать минут). Это примерно 5–6 сюжетов нынешней программы теленовостей, которые в наши дни вполне можно снять в течение одного светового дня.

Автором сценария фильма был Виктор Шкловский. Маяковский написал текст титров, которые разъясняли происходившее на экране. Очень короткие фразы занимали всего одну страничку. Если поставить их друг за другом, они и вовсе займут полстраницы.

Пока шли съёмки, один из инициаторов этой шумной кампании, прославлявшей деятельность ОЗЕТа, Ицхак Рабинович, был приговорён к трём годам ссылки в Кзыл-Орду Казахской АССР РСФСР и отправлен туда по этапу.

Когда съёмки закончились, Лили Брик поехала на южный берег Крыма в курортный посёлок Чаир. Об этом – Бенгт Янгфельдт:

В феврале 1927 года нелегальный резидент ИНО ОГПУ Яков Исаакович Серебрянский был отозван из Бельгии. Вместе с женой Полиной Натановной он вернулся в Москву. Здесь его наградили личным боевым оружием, приняли в партию и стали готовить к новой работе – на этот раз во Франции.

А Владимир Маяковский (вместе с Николаем Асеевым) выехал в Тулу, Курск, Харьков и Киев. Он снова делал доклады: «Лицо левой литературы», «Идём путешествовать!», «Даёшь изящную жизнь!». И читал стихи.

В Киеве поэта догнал отклик на его выступление по поводу «

есенинщины

». Павел Лавут потом вспоминал, что однажды утром он пошёл в гостиничный киоск за газетами:

«

Я принёс свежий номер "Известий". Развернули. Маяковский вскочил:

– Как могли напечатать такую дрянь?

Собрание состоялось 5 марта 1927 года. Председательствовал Маяковский. Приведём отрывки из сохранившейся стенограммы:

«

Маяковский . – Товарищи!.. Вы читали в “Известиях” статьи Ольшевца-Полонского о “Лефе”. Сам факт появления этих статей удовлетворителен. Главное, что угрожало нам, это сознательное замалчивание “Лефа”. Не выдержали – прорвало.

Мы били, но не думали, что так больно. Крик большой – три статьи длинною в целый “Леф”. А если принять в соображение тираж “Известий”, то это больше веса годовой продукции лефов…

Полонскому ненавистна всякая художественная группировка. Отсюда слова: “порознь вы хороши, а вместе не годитесь”. Отсюда испытанные навыки борьбы: обвинения в комплоте, попытки перекупить, сманить отдельные “имена”, временно соблазнить сверхтарифной оплатой, подкупить авансами – и в результате отнивелировать всех под свой средненький вкус…

Полонский уже толкует о каком-то комплоте. Тут он, действительно, попал в комплот, как муха в компот

».

23 марта в Большой аудитории Политехнического музея состоялся диспут «Леф или блеф?». Афиши сообщали:

«

Выступают от Лефа: Н.Асеев, О.Брик, В.Жемчужный, М.Левидов, А.Лавинский, В.Маяковский, В.Перцов, А.Родченко, В.Степанова, В.Шкловский. Против: Л.Авербах, А.К.Воронский, О.Бескин, И.Гроссман-Рощин, В.Ермилов, И.Нусинов. Приглашён В.П.Полонский и все желающие из аудитории.

Вечер иллюстрируется новыми стихами Лефов

».

Обратим внимание, что против Лефа (а стало быть, и против Маяковского) готовились выступить Осип Бескин и Гроссман-Рощин. Первый был лефовцем, а второй ещё не так давно считался закадычным другом Маяковского. Видимо, бывшие друзья чего-то не поделили и на диспуте в Политехническом оказались по разные стороны баррикад.

Павел Лавут:

В автобиографических заметках «Я сам» в главке «

1927 ГОД

» Маяковский написал:

«

Восстанавливаю (была проба “сократить”) “Леф”, уже “Новый”. Основная позиция: против выдумки, эстетизации и психоложества искусством – за агит, за квалифицированную публицистику и хронику

».

Критики лефовцам тоже ответили. Об этом – Павел Лавут:

«

Спустя два месяца Полонский в “Новом мире”, как бы продолжая диспут, опубликовал статью “Блеф продолжается”

».

В этой статье, появившейся в пятом номере журнала «Новый мир», который выпускало тогда всё то же издательство «Известий ЦИК», говорилось:

Но сначала – совсем немного о том, что в тот момент происходило в Лефе.

Бенгт Янгфельдт:

«

Осенью и зимой 1926–1927 годов квартира в Гендриковом переулке уже превратилась в "штаб" Лефа. Еженедельно устраивались "лефовские вторники", которые посещали все, кто был близок к группе: Николай Асеев, Сергей Третьяков, Борис Пастернак, молодой Семён Кирсанов, Виктор Шкловский, Всеволод Мейерхольд, Сергей Эйзенштейн, Виталий Жемчужный и Лев Кулешов. Если бы не размер гостиной, это явление можно было бы назвать "салоном"

».

Среди этих «

посетителей

» Лили Брик и наметила себе очередную «

жертву

».

Биографы Маяковского считали (а многие продолжают считать), что между Лили Брик и Владимиром Маяковским тогда всё ещё существовало некое невероятнейшей силы чувство, связывавшее их крепчайшими узами. Янгфельдт об этом даже написал книгу, назвав её «Любовь – это сердце всего».