Длинный полутемный коридор. Двери. Возле каждой — табуретка. На каждой табуретке — примус. Или керосинка. Керосинки коптят. Примуса шумят. Пляшут на чайниках крышки. А коридор пуст.

И только возле одной двери происходит что-то малопонятное.

А девочка стоит рядом, нахмуренная, засунув руки в карманчики фартука, и строго спрашивает: «А вы чего заклеиваете нашу дверь? Это наша дверь.

У

меня игрушки там. И горшочек. Вот папа придет — он вам даст!»

Ей не отвечают. Молча делают свое дело, а затем подбирают с пола портфели и проходят мимо нее — странные дядьки с портфелями под мышками и с тщательно загороженными от ее сурового взора пустыми безглазыми лицами.

С

тихим шипением смолкают примуса. Люди выползают из дверей, берут чайники и исчезают. А лица у них не как всегда, а как у тех дядек: без глаз.

— Нянь! А эта тетя на картине кто? Королева?

— Никакая не королева.

— Ну тогда герцогиня? Или… графиня?

На этом мои познания в геральдике, взращенные на мамином брокгаузовском Шекспире, иссякают, и я умолкаю.

Но женщина в золотой одежде, с короной на голове смотрит на меня из рамы и не дает покоя. И странные крылатые не то дяденьки, не то тетеньки вкруг нее. И мальчик. Ну как же не королева? Вот и у него корона. Значит, он принц.

…Звон, шипение и скрежет. Я просыпаюсь.

Крохотный, как мышонок, трамвайчик выскользнул из кружева занавески, помчался по синему снегу, юркнул за пудреницу и скрылся.

Человечки, черненькие, как чаинки на скатерти, бегут врассыпную сквозь стебли цветка, спешат, исчезают в листьях, снова появляются и как угорелые мчатся дальше…

Рой желтых снежинок вокруг фонарика гаснет. Снег из синего становится серым.

Бам! Бам-м! Бам… — раздается где-то в глубине квартиры.

В свете фар большие грузовики, доверху груженные зерном, мчатся навстречу. Это, наверное, таратонки. А наш — маленький — полутаратонка. Полутаратоночка. Полутаратончик!..

В кузове мы трое — папа, мама и я. В ногах у меня решето с виноградом. Не кисточка, не кулек, а целое решето.

Мамины волосы хлещут по ветру. Возле моей щеки папино плечо. Нужно как можно крепче держать его за руку, за рукав и не разжимать. А то возьмет и окажется, что я сплю и нет ничего: ни дороги под фарами, ни решета с виноградом, ни папиного плеча под щекой.

Мои мама и папа вернулись из командировки. Иликина мама сказала, что это чудо. Что так не бывает. Но это было!

Сначала вернулась мама. И год мы с ней жили одни без папы у разных квартирных хозяек. Потому что няни Грушину комнату забрала себе для своего двоюродного брата их соседка Лизка, а няню Грушу взяла жить к себе Иликина мама.

Утром я просыпаюсь, скатываюсь с дивана, кое-как напяливаю ботинки и, ударяясь о наши чемоданы и стопки книг, мчусь к окну: надо ж увидеть наконец живых верблюдов! Что они меня оплюют, я очень уж не опасаюсь. Что-то мне вчера показалось, будто папа у меня иногда врет…

Я распахиваю окно и сажусь на подоконник. В Москве, когда мы уезжали, было уже холодно, шел дождь, мы были в пальто и галошах, а здесь солнце шпарит вовсю.

Улица наша прямая, как палка. С обеих сторон ее идут одинаковые кирпичные домики в один этаж, с двумя верандами и низенькими зелеными заборами. И вдоль всей улицы — тоненькие деревья с резными листьями и с маленькой, как тарелочка, тенью. Улица совершенно пустая. Ни одного верблюда, как назло, нет. Людей тоже нет. Наверное, все специалисты разошлись по своим специальностям.

Но вот далеко впереди появляется облако пыли. Наконец! Вообще-то, верблюдов я в зоопарке видела. Но этот какой-то… Наверное, он просто еще маленький, потому что облако невысокое. Но пока я сижу, раздумывая, не захлопнуть ли мне на всякий случай окно, пыль рассеивается и в ней становится виден почти голый (если не считать трусиков) мальчишка, на ходу жующий кусок арбуза. По щекам мальчишки и по животу течет сок, присыпанный пылью, так что вид у него страховитый.

Доев все, мальчишка ногой закидывает арбузную корку к нам через заборчик и торжествующе вопит на всю улицу: «Ну и на-ар-р-бузился я!!!»

На следующее утро мы с папой прибивали маминого Беноццо Гоццоли на стенку — папа прибивал, а я держала гвоздики — и вдруг дверь распахнулась, и в комнату безо всякого стука вкатился усатый дяденька с портфелем под мышкой. Дяденька был одет в грязный белый пиджак и брюки пузырем, а на ногах сандалии на босу ногу, из-под пиджака была видна какая-то сетка, а из-под сетки торчала дяденькина шерсть.

Папа повернул к нему голову, вынул изо рта гвоздь и сказал вежливо:

— Добрый день, Валентин Павлович. Так не криво? — Это уже ко мне.

И, погнув еще два гвоздя, добавил:

— Очень у вас гвозди скверные, Валентин Павлович.

У нас в классе идет сбор на тему «Об интернационализме». Сначала мы разучиваем и играем в лицах книжку «Не забудь о братьях», и я играю третьего братца («третий братец складный — светло-шоколадный»). По-настоящему играть его должна Саша Грищенко, потому что она и в самом деле шоколадная, почти как Маугли. Но у Саши болит зуб, и я играю вместо нее.

Это мы готовим спектакль в пользу испанских детей. Наша вожатая, Ирочка Марголина, очень терпеливая, и, если что-нибудь не получается, она с нами повторяет сто раз.

Ирочка очень красивая. Волосы у нее темные, а глаза синие с длинными ресницами. И одевается она красиво: на ней всегда надето синее вельветовое платье с белым воротничком и красный галстук. И туфли тоже синие.

Ирочка очень нас любит. Наверное, не меньше, чем своих кроликов. И без конца возится с нами и помогает, если кто заболел или отстал. У нее брат учится не в нашем классе, в «а», но все равно она переживает за нас, когда у нас проверяют соревнование. И говорит, будто наша Саша и мы с Вовкой (если бы мы захотели, конечно) могли бы учиться ничуть не хуже ее Женьки, хоть он и отличник и на скрипке играет. Но все равно он «гогочка», а мы разносторонние и участвуем в общественной жизни.

Чего-чего Ира нам не читает! И «РВС», и «Военную тайну», и книжку «Пионеры-герои»… А сейчас мы даже готовим спектакль, и Ира нас учит по системе Станиславского.

В Вовином доме в полу такие щели, что в них очень даже удобно выливать все козье молоко, которым нас поит Вовина мама.

Дом у них очень странный. Каждая комната в доме то выше, то ниже другой, и везде ступеньки и лестницы, и никак невозможно понять, сколько в этом доме комнат. В комнатах ничего нет. В одной комнате стоит деревянный топчан, в другой — раскладушка, а в третьей просто лежит на полу кошма и на ней кто-нибудь спит. Или стоит стол с табуреткой. И на стенах ничего не висит.

Но зато иногда вдруг идешь и на какой-нибудь лесенке споткнешься обо что-нибудь такое замечательное, какого у нас сроду никогда не будет. Об медную пушечку, например, которая стреляет по-настоящему, только без пуль. Я один раз слышала, это когда приехал Вовин брат Дмитрий. А нам с Вовой не разрешают… Или самоварчик. Он для кукол, но его можно топить и кипятить чай — целых пол-литра. И мы с Вовой топили его таблетками карболена. А потом Вовина мама разглядела, как он мне нравится, взяла и подарила мне. Даже безо всякого день рождения. Я вот его никому бы ни в жизнь не подарила!

У них в доме никаких книг почти нет. Ну, чуть-чуть у Наталии Дмитриевны на полке. И Вовкины учебники. И вдруг — на тебе! На чердаке, там, где башенка, — целая куча книг. И «Вокруг Света» с «Человеком-амфибией» и с «Головой профессора Доуэля», и даже «Хижина дяди Тома», про которую мне мои родители говорили, что ее вообще больше в природе не существует.

И мы сидели на этом чердаке целый месяц не вылезая и читали подряд все, хотя Вовкин отец и говорил, чтобы мы не мусорили себе мозги всякой «сентиментальщиной» (это он про «Хижину дяди Тома»), а про «Человека-амфибию» он вообще сказал, что это «бред сивой кобылы и чушь малиновая». Но Вовка мне объяснил, что это он так — для воспитательности.