— И, значит, родилось от Элиши-самоубийцы, при жизни парикмахера, двое близнецов-правнуков — Горбун и Шизофреник, — рассказывала о своих детях Раиса соседкам по травматологической палате. — Родились они, когда Элиши давно на свете не было, и понесли за него наказание сквозь свои жизни. Хотя никогда в глаза его не видели, разминувшись с ним во времени, а слышали о нём только от деда своего Йосифа — сына Элиши — урывками.

Конечно, по моему материнскому убеждению, да и по мнению разных других людей, наказаны они были несправедливо и, собственно, ни за что. За то, что смалодушничал Элиша и сам, по собственному желанию, наложил на себя руки, узнав, что новая болезнь его есть неоперабельный рак желудка, и что умирать ему предстоит долго и мучительно, несмотря на то, что до этого он долго и мучительно жил. И ему казалось, что не заслужил он своей простой скучной жизнью такого нелогичного и страшного её окончания, не заслужил такой участи. Он, правда, говорил сам себе для убедительности и успокоения души, мол, Создателю виднее — заслужил или не заслужил, — но в душе всё равно был уверен, что в данном конкретном случае прав он, мужской парикмахер Элиша, а не Создатель. Поэтому он и пошёл на самоубийство и, значит, на преступление против своей жизни и против давно закончившихся жизней отца и матери, родивших его на свет. Другими словами, против своего Создателя пошёл. Из страха перед болью, физическими страданиями и тяжёлой продолжительной болезнью, которая определена ему была в качестве способа умирания.

И никто от него этого не ожидал, потому что на протяжении всей своей жизни считался Элиша среди знакомых людей человеком спокойным и разумным, и не трусливым. А под старость считали его ещё и верующим в Бога, и Богу во всём доверяющим. Во всяком случае, когда речь шла о других людях, был он именно таким. А как дело вплотную дошло до него самого, так выяснилось, что верить и доверять был он склонен лишь до определённого предела. Впрочем, наверно, как и все. Поскольку верить наперекор, допустим, системе и существующему общественному строю — это одно, а верить наперекор Ему Самому и Его неправоте — это чуть другое. И наверно, мотивы Элиши можно понять — ну не видел он, не находил в своей скромной жизни проступков, за которые должен был бы платить невыносимой болью, болью, которую может утишить один только морфий.

Рассказывала всё это Раиса медленно и монотонно, с паузами и остановками, не торопясь. Соседки временами засыпали посреди её нескончаемого рассказа от травм и усталости, но она не принимала их сон во внимание и, продолжала говорить, говорить и говорить в пространство, как будто рассказ её предназначался не столько им, сколько ей самой:

— Возможно, в жизни его предков такие поступки и прегрешения были, даже наверняка были, но почему почти все они — несмотря на войны, перевороты, погромы и терроры — дожили до своей смерти и тихо, без мук, умерли, а он должен за них мучительно расплачиваться? Такой высшей справедливости не мог понять Элиша-самоубийца и смириться с нею не мог. И, выходит, не смирился, а восстал всею своею смертью, протестуя. А на детях и внуках Элиши никак его преступление перед собой и природой не отразилось, и они жили себе, как все, потихоньку, и прожили. Вернее, внук не прожил ещё, внук Бориска, муж мой по документам, ещё активно живёт и в какой-то степени здравствует. А дочь прожила до конца, в параличе, но ухоженная и спокойная, поскольку повезло ей случайно с мужем — бывшим военным майором, который до самых последних дней любил её и терпел. Невзирая на паралич и скверный старушечий характер на протяжении всей жизни. Сын Йосиф тоже, можно считать, что прожил. Хотя и не до конца ещё. И прожил он образованным сталеваром. Пожалуй, одним из самых образованных сталеваров нашего большого города, как говорили когда-то, города чугуна и стали.

В общем, все они, потомки Элиши, жили, чтобы кем-нибудь работать и оставить потомство, что они и сделали по мере способностей и по воле случая. Правда, дочь Элиши с майором потомства по себе не оставили. Они родили двух дочек, но те обе умерли в раннем младенчестве от разных инфекционных заболеваний. Первая от менингита умерла, а вторая от неустановленной инфекции. Медицина находилась в те трудные годы ещё на низкой ступени своего развития, и не все инфекции были ей хорошо знакомы. Сын же, Йосиф, который прожил жизнь сталевара, родил, чтобы оставить после себя, Бориску — инженера-сварщика и снабженца, а у Бориски родились вышеупомянутые Горбун и Шизофреник.

И вот, после того, как они родились, сын Элиши Йосиф вышел на пенсию и стал доживать свою жизнь лишь бы как-то дожить, раз уж она продолжалась и длилась. В основном, он сидел, привязанным к телевизору шнуром чёрных наушников, поскольку интенсивные производственные шумы плохо повлияли на его слух, и включал звук на полную мощность. Смотрел Йосиф по всем каналам новости и программы политического толка, пёк на праздники торты с вишнёвым джемом и ругался с женой без повода и без причины. Для какого-нибудь разнообразия ругался и хоть для какого-нибудь взаимного общения.

— Накорми кота, — кричал он жене, не снимая наушников.

— Я его уже два раза сегодня кормила, — отвечала жена.

— Чего? — кричал Йосиф из-под наушников, и это уже была ругань.

И зажил Шизофреник в этой квартире душа в душу с тараканами и молью, доставшимися ему от прежних владельцев. В смысле, он их пальцем не трогал, а они отвечали ему такой же взаимностью.

Конечно, всё это далось не просто — не так, что он не захотел ехать, а остальные пренебрегли его существованием и умотали. Нет, когда родичи Шизофреника серьёзно собрались таки в тёплые края, и стали готовиться, они его по очереди и все вместе уламывали и со вcех сторон убеждали. И кричали на него, и объясняли, что один он жить по состоянию своего душевного здоровья не может, что, как только соседи прознают о его одиноком положении в обществе, они моментально сдадут его под каким-нибудь благовидным предлогом в психушку, а квартиру приберут себе к рукам и присвоят. И конечно, никакие уламывания и объяснения, и запугивания на Шизофреника не подействовали. Если бы на него действовали объяснения, он, возможно, не был бы шизофреником.

Родители с братом Горбуном даже хотели его без личного согласия из страны вывезти — как нуждающегося в постоянном уходе инвалида. И уже навели справки, как именно всё это делается по закону — сейчас же всё надо по закону, если ты обыкновенный простой человек, — и уже стали оформлять постепенно соответствующие бумаги, а он что-то заподозрил, благодаря своей обострённой мании преследования, и спрятал паспорт и пенсионное удостоверение инвалида детства от греха подальше. И все родственники — даже и родная мать — в конце концов от него отступились, оплатили квартиру, коммунальные услуги и телефон за год вперёд, дали ему на будущее каких-то незначительных денег и уехали.

Единственное, в чём они смогли убедить Шизофреника, это в том, что он должен сходить с отцом в жилконтору, имея при себе паспорт. Чтоб в квартире его официально прописали и зарегистрировали. Шизофреник о чём-то своём подумал, паспорт откуда-то тайно извлёк и, не выпуская его из рук, сходил куда следовало. Наверно, просветление на него нашло в этом вопросе. Но потом, забрав документ с печатью о прописке у паспортистки, он уже не спрятал его, а выбросил в мусорный бак на южной окраине города, чтоб уж никто его не нашёл и не использовал ему во вред.

Так он никуда и не уехал. И ходил, а вернее бегал трусцой с прутиком в руке. По всему городу бегал он, бегал, как и раньше, в любое время года и в любую погоду, целыми днями с утра до заката солнца, напоминая худого неприкаянного жирафа.

Всем подавай, кровь из носу, чтоб было интересно. А чтоб абы как было, понятное дело, никто не хочет. Казалось бы, такое в духовном смысле ничтожество и такая во всех смыслах сволочь как Вова Школьник, а тоже вот вынь ему интерес и предъяви. В развёрнутом виде. Следопыты хреновы.

То же самое и отец Горбуна с Шизофреником, папаша их, любитель перемен всех видов. Ну никак он не мог без интереса обходиться. Видите ли. Седой уже меньше чем наполовину, больше чем наполовину лысый, а всё ему интерес давай неподдельный, новое что-нибудь, свежее и неожиданное. И пойдя на поводу у сына своего Горбуна, и поехав с ним с бухты-барахты в эмиграцию, надеялся Бориска получить желанных им неожиданностей вдоволь. И получил, по самое не хочу. Выше крыши то есть.

А началось всё красиво и живописно. Их поселили у подножий гор, невдалеке от леса. Хотя и у большой дороги. Первое, что они узнали о месте своего предстоящего жительства, это то, что раньше здесь был придорожный бордель с кабаком. Кабак в одной половине дома остался и поныне, а вторую во имя затеянного Колем эмигрантского бума переоборудовали под общежитие. Для иностранных беженцев и немецких репатриантов, призванных организовать в стране хотя бы слабенький демографический взрыв и поправить тяжёлое положение с рождаемостью. И они с тех пор все тут временно вперемешку проживали.

Преобладали в общежитии жильцы простые, сортира до приезда в Германию не видевшие, то есть видевшие, но не в форме унитаза с бачком. Не по своей вине и своей воле не видевшие. Жили-то они свои жизни, будучи немцами, в степях Казахстана, а также и на снежных просторах Омской да Кемеровской областей принудительно. Во глубине, в общем, жили Руси великой и её руд сибирских. И дожились, попав под советский паровой каток, до того, что настоящие — немецкие немцы — смотрели теперь на них и сильно удивлялись, говоря:

— Неужели немцы такими бывают? Неужели они похожи на нас, а мы похожи на них?

А кроме того, на его интересы всем было там, в эмиграции, начхать с высокой горы. Неожиданности же подстерегали Бориску везде, за каждым, значит, кустом или углом. Там и улица была полна неожиданностей, и жилища, и поезда, и телефоны, и автоматы всякие, и вся окружающая действительность. Она ж там чужая, действительность, чужая и неизведанная. Поэтому и неожиданностей преподносит больше, чем любому Бориске хотелось бы.

Но больше всего неожиданностей ждало таких, как он, в органах государственной власти, во властных структурах, кабинетах и коридорах. В этих кабинетах его неожиданно не захотели понимать. Наотрез. Как бы он ни старался говорить и выражать то, что ему нужно выразить. И это действительно было неожиданностью номер один. Бориска же как рассуждал по бывшей советской наивности, которая в гражданах бывшего СССР неистребима?

«Раз они там, в органах и кабинетах, с иностранцами работают, получая жалование, — рассуждал он, — значит, обязаны знать иностранные языки, как свои пять пальцев — чтобы понимать тех, с кем они работают и имеют дело. Иначе как они могут соблюдать на вверенной им территории права человека и высокие демократические принципы?»

А чиновники государственные наоборот рассуждали, неожиданно логично и просто:

«Раз иностранцам от нас и государства нашего чего-то надо, — считали они, — пусть иностранцы нас и понимают как хотят».

Нельзя уверять так вот определённо и однозначно, что Брунгильда Лопухнину нравилась или была им любима, как женщина бывает любима мужчиной. Потому что немка русскому человеку может понравиться только в одном случае… Нет, пожалуй, в двух случаях может она ему понравиться. Первый — если он царь и помазанник, а второй — если пьян до положения риз и других соответствующих положений. Царём Лопухнин, исходя из его фамилии полудворянской, не был никогда, пил он тоже умеренно, хоть и много, так что его личное отношение к немкам ничем не отличалось от стандартного и общепринятого во всём мире. Немки и своим-то мужчинам нравятся очень условно, через не могу. Не зря же те форменно на иностранок охотятся и в Таиланд паломничества устраивают, организованными группами и стихийными объединениями граждан. В смысле, ездят за ихними проститутками, которые там дешевле грибов. Чтобы в Дойчланде делать их жёнами, подругами и любовницами, тем самым непатриотично игнорируя дам арийских кровей. Потому-то, между прочим, и цунами прошлогоднее больше всего немцев смыло. Из числа загоравших на золотых пляжах Сиама интуристов.

Или ещё один достоверный факт, подтверждённый непроверенными статистическими данными, каковые свидетельствуют, что из-за пива в среде немецких мужчин разных возрастных и социальных групп много импотентов встречается. Гораздо больше, чем в Италии, Испании, Португалии и Франции, где традиционный мужской напиток на каждый день — не вредное в половом отношении пиво, а целебное сухое вино или, в самом крайнем случае, портвейн. Казалось бы — делайте выводы, принимайте меры, меняйте свою половую жизнь к лучшему. Но немцы как злоупотребляли пивом, так и злоупотребляют им в противоестественных дозах и никогда на женщин не променяют. Потому что от немецкого пива эстетическое удовольствие они получают. А от немецких женщин — эстетические страх и ужас. Конечно, лучше пиво и импотенция. Тут немцев любой мужчина любой национальности поймёт и не осудит. Глаза же у них есть, у немцев. И женщин они своих видят не во сне, а наяву ежедневно. Дома, на работе, на улице. Нигде от них не скрыться, от женщин. И одного женского вида немецким мужчинам бывает достаточно, чтобы стремиться близко к ним не подходить. Без особой надобности и нужды. Только когда совсем уж невтерпёж и деваться некуда. Есть даже такое расхожее мнение, что это Бог немецких мужчин обидел и наказал за всё, что они творили. Взял и лишил их до седьмого колена красивых женщин. Чем не кара Господня, чем не казнь Египетская?

Правда, Брунгильда по сравнению с другими была не то чтобы счастливым исключением из правила, но всё-таки на неё можно было с аппетитом смотреть. И спереди, и сзади, и с боков. Лучше всего, конечно, сзади. Потому что одна грудь у Брунгильды была меньше другой. Или не совсем так. Возможно, и не меньше. Скорее всего, и первая её грудь, и вторая объём имели примерно одинаковый. Но левая была примята, что ли. И чуть вдавлена в грудную клетку. Для истинной любви и страсти — это, конечно, не преграда. Но за истинность своих чувств к Брунгильде Лопухнин поручиться даже головой не мог. Он не разобрался в нахлынувших на него ощущениях. Во всяком случае, в ВМW, принадлежавшей безраздельно Брунгильде, Лопухнин чувствовал себя комфортно, как рыба в воде. И сама Брунгильда, будучи, как и все женщины фатерлянда, безвылазно за рулём, привлекала Лопухнина больше, чем если бы она пешком передвигалась. Потому что образ жизни «всегда и всюду на колёсах» не только фигуру, но и походку изменяет. И она не становится более элегантной или более порхающей. Женщины, всю жизнь сидящие за баранкой, они как-то боком ходят. Как будто только что из машины вылезли, хлопнув дверью. Они идут, а их как будто в сторону сносит. Вроде и в нужном направлении, а вроде и в сторону.

Но походка — это пустое. Походка большей частью вне сферы мужской видимости находится. Обычно же мужчина рядом с женщиной идёт или впереди неё на полшага. И она ему бывает вся не видна, а видны только её фрагменты, да и то при излишнем повороте головы на определённый угол зрения. А вот грудь разнокалиберная в глаза бросается. При разговоре, допустим, с глазу на глаз или во время лёгкого ужина в кафе с пивом и сосисками. Ну и в процессе интимных эротических сцен. Это уж естественно и неизбежно. Тут как ни вертись, а грудь всегда непосредственную роль играет, находясь в центре мужского внимания и осязания.

Если б ещё эти сцены чаще случались. А то раз в неделю, и никаких нарушений режима. Брунгильда его сразу при близком знакомстве предупредила, чтобы знал. Мол, любовь у нас — по пятницам как штык. Будь готов во всеоружии.

До Лопухнина ходил у Брунгильды в друзьях-любовниках один старичок — сразу после короткого романа с городским антисемитом она его осчастливила. Натуральный пожилой одуванчик, с белой головой, бородой и усами. Он, когда Брунгильду на погребении антисемита увидел, у него откровенно слюни потекли. И Брунгильда за это сразу его полюбила. Нарушив профессиональное кредо не заводить отношений с потенциальными клиентами. Совет директоров компании служебных романов между персоналом и клиентурой не одобрял. Боясь, что последняя скидку может попросить, пользуясь своим ложно-приближённым к фирме положением. Но и на старуху бывает проруха. Как известно.

— Ты у меня прямо дед Мороз, — сказала старичку Брунгильда в грустный день их встречи. Но в считанные часы произвела переоценку вечных ценностей и сказала: — Нет, ты не дед Мороз, ты дед Огонь!

И старичку это определение понравилось невероятно и польстило до такой степени, что он обещал купить Брунгильде мотороллер «Хонда» с коляской и оставить дом свой после смерти. На вечную память и чтобы в нём жить.

— Правда, умирать в обозримом будущем я не планирую, — говорил старичок. Но дом на южной окраине Розенбурга был у него действительно большой, не дом, а целая недвижимость. Двенадцать комнат на трёх этажах, не считая санитарных, подсобных и гаражных помещений. И отопление не печное, а центральное.

Во всяком случае, так сам старичок описывал. Брунгильда видела его дом исключительно снаружи, из машины — когда заезжала, чтобы взять старичка и увезти. Он же к себе не приглашал её категорически. Даже на порог не приглашал. Сам всегда выходил и нервно, как ждёт любовник молодой, её поджидал. Прохаживаясь. И любовь их обычно проистекала на её суверенной территории или в городских общедоступных заведениях. Типа ресторанчиков маленьких и уютных, где можно пива выпить с сосисками и посидеть, отдыхая всеми членами от повседневной жизни.

Обо всём этом вселенском кошмаре и ужасе Брунгильда узнала, едучи в машине, по авторадио. Что естественно. Немцы все важные новости так узнают. Включают приёмник, чтобы услышать прогноз погоды и положение на автобанах страны, в смысле, нет ли, не дай Бог, пробок на пути их следования, и заодно новости слушают.

Конечно, волосы зашевелились у неё с головы до ног, что вынудило Брунгильду даже беспрецедентно сбросить скорость. Но в конечном счёте обиды на Гансика своего она не затаила. Мотороллер ей без надобности, у неё BMW есть с кожаными сиденьями. Без трёхэтажного дома тоже она может как-то в жизни обойтись. А без этой пещеры людоеда — и подавно.

Зато какой эпизод в биографии, какое переживание и смятенье чувств! Много ли женщин её круга могут похвастать близостью с людоедом и взаимной с ним любовью? Из её знакомых — ни у кого ничего подобного не было и не будет. Потому что главное в любви — оказаться в нужное время в нужном месте. Брунгильда это умела. А многим иным не дано такого таланта Богом, и любят они по этой причине ближайших соседей, коллег и дальних родственников мамы.

Спору нет, когда по радио, а потом и в телевизоре про Гансика её стали страсти рассказывать, испытала она стрессовое состояние, подумав, что это ведь он и её мог сожрать не мудрствуя лукаво с потрохами. Но она быстро от стресса оправилась. Не сожрал же. Чего теперь волновать себя зря постфактум, теперь он сидит, бедный, за решёткой, а у неё есть взамен Лопухнин. Не людоед, конечно, но тоже тип ещё тот.

Ну, и известность приобрела Брунгильда поистине голливудских масштабов. Как будто она Чикатило какое-нибудь или Виктор Черномырдин. Одних интервью дала сорок пять или около того. Первое — фактически неглиже, из постели. Только легли они с Лопухниным, чтобы бурно провести ночь знакомства, как в окне что-то засверкало, и под нос ей поднесли десяток микрофонов на длинных штангах.

Провожали городского антисемита более чем скромно — как будто и не в последний путь. Процессия состояла из безутешной его сестры плюс Брунгильда. Вот, собственно, и все провожающие. Не считая технических исполнителей и пришедшего уже после начала церемонии людоеда.

Так, значит, жил человек, жил и перестал. Став никем и ничем. Достопримечательностью местного значения, и то перестал он быть после смерти. И это жаль. Потому что можно было бы в его доме устроить мемориальный музей антисемитизма, допустим, и приносить людям какую-нибудь радость. Но кто этим мог заниматься? Сестра — простая женщина, ей бы с животноводством совладать. А общественности это тем более не нужно. Общественность в Германии чёрствая. Можно сказать, что её вообще не существует. Общественные пожарные команды и духовые оркестры — не в счёт. Никому до других нет здесь никакого дела. Лишь бы другие не производили излишних шумов с десяти вечера до восьми утра. А тихо можно делать всё, что угодно. Вплоть до террористических актов в особо извращённой форме.

Али тихо и делал. Не теракты. Слава Богу, не их. Он говорил:

— Я не террорист — я диверсант.

Да, Али… Ему она до сих пор тайно и анонимно всякие мелочи в тюрьму передаёт. Столько времени прошло, чуть всю репутацию он ей не загубил, а она эту сволочь помнит…

Знала бы Брунгильда, что у неё с этим русским будет впоследствии столько разнообразных хлопот и такая с её стороны любовь, она бы им сразу пожертвовала. Ради светлого своего будущего. И лучше бы себе какого-нибудь вьетнамца подобрала непритязательного. А то и афрогерманца, на худой конец.

В нём, если разобраться, ничего такого и нет, в русском этом. Одна мечтательность. Бывало, смотрит он на Брунгильду, взглядом в грудь её идеальную упершись, и губами шевелит. Это означает, что о чём-то он грезит. Или, может быть, размышляет печально. И печаль его, конечно, светла.

Вот эта вот нежная печаль в его глазах и подвигла Брунгильду на тесный с ним контакт и связь, включающую в себя еженедельную любовь до поросячьего визга. Такой печали в глазах ни у вьетнамца, ни у негра, ни тем более у единокровного бюргера не найдёшь, сколько ни ищи. В них всё, что угодно найдёшь, только не печаль. А Брунгильде, перепробовавшей на своём коротком веку достаточное количество мужчин разных подвидов и семейств, хотелось чего-нибудь экзотически красивого. Русский же её был красив и экзотичен, как полубог. А не так, как Гансик. Такая экзотика, если откровенно, это уже лишнее. Зато с нынешним её мужчиной не стыдно из хорошего автомобиля на люди выйти, и в ресторан зайти — пива выпить с сосисками — тоже одно удовольствие. Да она и в театр с ним ездила, в оперу города Хемница, который при демократах числился Карл-Маркс-штадтом, центром тяжёлой промышленности и социалистического фигурного катания. И везде, даже в фойе оперы, на них люди приятно оглядывались. На неё — мужчины, а на русского — женщины. А как оглядывались в банях! Когда русский уговорил её устроить познавательный тур по немецким местам общего пользования. Брунгильда знала, что чертовски хороша собой и принимала мужские взгляды как должное, в смысле, как данность. А что до женского внимания к её русскому товарищу — поначалу это слегка раздражало и будило нездоровое желание показать средний палец руки или что-нибудь более значимое. А потом она сказала: «Смотрите, завидуйте, я с мужиком, какой вам и не снился», — и купила русскому на распродаже уценённый костюм от кутюр. В полоску. Чтобы легче было им гордиться. В некоторой, конечно, степени. Потому что русский, он всё же русский и есть. Русский и никакой другой. Хоть ты на него костюм надень, хоть в Европу впусти, хоть в любое другое приличное место на карте мира. С русского какой гамбургский спрос? Ну не знает он, что цивилизованные деловые люди любви традиционно посвящают пятницы — он каждый день с кем-нибудь перепихнуться норовит и каждый вечер. От вечного избытка чувств и безделья. И что дорогу положено на зелёный свет переходить, он не знает. Потому теперь и лежит в травматологическом отделении клиники, из мелких осколков собранный и скроенный заново. Лежит в гипсе безжизненно и не шевелится, Scheise. А Брунгильда его проведывает. Кстати, по пятницам. Хотя могла бы это время посвящать более интенсивным занятиям. И удовольствие от них получать более интенсивное. Могла бы, но не посвящает и не получает. И сама себе удивляется. Потому что мало ли на свете доступных мужчин? Тем более русских. Тот же хирург в клинике. Москвич, красавец, золотые руки, зарплата, как у президента, и фамилия, несмотря на русскость, человеческая и совсем немецкая: Дикман. А её на этом Лопухнине заклинило, как ненормальную. При том, что он и русский-то ненастоящий. Чего-то в нём подмешано там, от евреев вроде бы.

Другое дело, политически корректной Брунгильде это безразлично. Тем более после её романа с антисемитом покойным. Для неё, как и для всех других приличных людей Европы, Лопухнин — во всяком случае пока — русский. И каких-либо посторонних примесей в нём заметить днём с огнём невозможно. Какие примеси! Лопухнин, когда пришёл в себя, неоднократно прооперированный и загипсованный, он что сделал? Негнущимися губами. Он сиделке сказал:

— Слышь, — сказал, — сбегай за водкой. А то душа поёт.