Верующим и атеистам.

Любителям античной истории и всем рыцарям музы Клио.

Поклонникам Ивана Ефремова и Аркадия Стругацкого — и их критикам и врагам.

Последователям и оппонентам Льва Гумилёва. Работникам сферы просвещения вообще и гуманитариям в частности. Родителям учащихся и самим учащимся. Коммунистам и демократам — и их противникам. Государственникам и их оппонентам. Монархистам и их оппонентам.

Зацикленным на самобытности этнической, религиозной, партийной, идейной…

Приблизительно в начале или середине августа 1972 года у меня возникла необходимость поговорить с И. А. Ефремовым — по причинам, которые далее станут ясны. Я знал его адрес и телефон, дозвониться не смог, поехал сам, и узнал от соседей, что он на даче. Тогда в обеденный перерыв я напечатал на полуразрушенной управленческой машинке письмо. Копию себе не оставил — не думал, что придётся писать подробные воспоминания об этой встрече. Возможно, оно сохранилось в архиве писателя. Содержание было такое:

«Бывает так, что во всём Союзе можно найти лишь одного человека, способного дать совет. У меня получилось именно так: я бился над своей темой до последнего и более ни за что не способен, а тема такова, что только от Ивана Антоновича Ефремова я могу получить совет, который позволит продолжать исследование. Суть дела: в период падения Западной Римской империи наряду с «государством Сиагрия» в северной Галлии уцелела от прямого захвата варварами провинция Норик (нынешняя Австрия). Но Норик был опустошён, в нем не оставалось ни светской, ни церковной власти, каждый город был сам за себя. Альпы отрезали провинцию от Италии, населению грозило поголовное истребление. Но нашёлся человек, который объединил жителей Норика, создал заменившую распавшиеся государственный и церковный аппараты организацию, дал ей цель и выполнил большую часть поставленной задачи при жизни, а остаток её — посмертно. Это был пришелец извне, чужак для Норика, босоногий монах Северин. Я первый в СССР перевёл на русский язык Евгиппиево «Житие святого Северина» — единственный источник по истории Норика в период 453–487 годов, дошедший до нас. При этом у меня получились совсем не те выводы, что у многочисленных западных исследователей «Жития». Северин оказался человеком типа Вашего Ивана Гирина из «Лезвия бритвы». Прошу о встрече».

Отправив письмо, я на некоторое время забыл о нём, зная, что ответ будет нескоро: пока оно попадёт из громадного почтового ящика перед квартирой 40 в доме 4 по улице Губкина на дачу, да пока оно будет прочитано, да пока будет решено — писать ли ответ… Нет, на быстрый отклик я не надеялся. Однако в середине сентября я получил письмо.

В субботу 30 сентября я взял рукопись своей работы по истории Норика, экземпляр перевода «Жития», «Гетику» Иордана (М.Л. 1960, перевод и примечания Е. Ч. Скржинской), подробную карту, вмещавшую часть Норика — Дунайскую долину, а также экземпляр своей статьи, которую написал за два года до этого, но опубликовать не смог. Кроме того, я захватил фотокопии с примечаниями Рудольфа Нолля к сделанному им переводу на немецкий язык «Жития святого Северина» (берлинское академическое издание 1963 года «Eugippius. DaS Leben des heiligen Severin»). В пол-десятого я вышел из дому к метро «Ждановская», откуда позвонил на квартиру И. А. Ефремова. С Таисой Иосифовной (его женой) мы условились ещё за неделю, так что она меня узнала и позвала к телефону Ивана Антоновича. Он подошёл, и я договорился с ним о встрече в 18.00. Зная о его состоянии, я обязан был согласиться с любым предложенным им временем. Тем не менее, он спросил — удобно ли это время для меня и нет ли у меня другого предложения. Другого у меня не было. Я не стал возвращаться домой и поехал в музей Ленина, где давно не был, пробыл там до пол-пятого и оттуда поехал на улицу Губкина. Кто не знает — эта улица упирается в Ленинский проспект строго напротив универмага «Москва», а дом 4 — справа по ходу улицы, если стоять к «Москве» спиной. В квартиру 40 я позвонил минут за пять до срока — не хватило терпения. Дверь открыла Таиса Иосифовна, но почти немедленно откуда-то справа появился человек, показавшийся мне гораздо выше меня (мой рост 171 см) и шире в плечах (а я не Кощей). Но в то же время я был потрясён его видом: на портрете его лицо было сильным, мускулистым, почти без морщин, а тут кожа висела складками на костяке черепа. Из книги о нём я знал, что он не так давно ломал подковы. Моя попытка встретиться с ним в 1971 году была неудачной, так как он лежал после вызова в один из отделов ЦК КПСС по поводу «Часа быка» — тогда-то он и ответил мне письменно на мою рукопись о Стругацких, так что я понял причину его вида и его страшного заикания. И первая моя мысль была: «Сволочи! Какую громадину сломали!» Но стоило нам заговорить — и я забыл о его заикании и его внешности. Сломлено было тело, но не душа бесстрашного бойца, одного из немногих известных мне лично людей, которых я называл рыцарями коммунизма, а позже стал называть большевиками (коих отличаю от коммунистов, менее качественной продукции среди людей с партбилетами, не штучного производства, а уже этакого ширпотреба. Впрочем, и этих истребляли и калечили так активно, что их лишь в антиквариате найдёшь, а партбилеты носят ныне главным образом члены партии, тоже весьма разнокалиберные — я их делю на членов, пенисов, фаллосов и таких, как Берия, академики Нечкина, Лысенко — коих следовало бы охарактеризовать «крепким русским словом из трёх букв — особ мужского пола, а дам — из пяти», но издатель протестует. А зря! Гнусна именно ругань, а ею может стать любое слово. Но термин — дело другое, им также может стать любое слово, а если точность того требует, то и упомянутое трехбуквенное, если оно подходит более других. А так «деловой», «интеллигент», «больно умный», «шибко грамотный», «яйцеголовый» и прочее — разве не звучат у нас и «у них» как ругань? Не собираюсь краснеть за применение в определённых условиях матёрного термина — к той нелюди иной термин и неприменим, отмечу лишь, что людей, схожих с Ефремовым, я встретил в своей почти 70-летней на март 2008 года жизни всего семерых, если считать с ним самим: его, Аркадия Натановича Стругацкого, Михаила Леонидовича Анчарова, Елизавету Яковлевну Драбкину, Льва Николаевича Гумилёва, Константина Михайловича Симонова и Михаила Ильича Ромма, причём всем им было очень худо в нашей солнечной стране

Он провёл меня в комнату налево от входа, усадил на диван напротив письменного стола без ящиков, с полками вместо них, и сел сам возле меня — я ближе к двери, он дальше. По диагонали от нас был невысокий книжный шкаф типа серванта, на одной из полок которого за стеклом была фотография военного корабля начала века. Больше я ничего не запомнил.