— Все мы остаемся детьми, пока живы наши родители. Или пока они функционально не превращаются в наших детей. Такое, поверьте, тоже бывает… — голос симпатичного доктора, немного похожего на портрет писателя Чехова, доносится глухо, как через подушку. Очень шумит в ушах и голова не перестает кружиться, хотя я стараюсь лежать неподвижно с той самой минуты, как добралась до постели. А доктор не умолкает: — Это не значит, что можно вести себя безответственно. Природного ресурса хватает только до сорока лет. Дальше — каждый сам кузнец, ваятель, творец и потребитель собственного организма. Так что отныне уделяйте больше внимания своему здоровью, а для начала — образу жизни.

Вот чего мне сейчас больше всего не хватает — так это нотации. Образ жизни… Именно что образ: утром на работу, вечером с работы, и там ну просто совсем не пикник — с таким главным редактором. А дома в мои как раз сорок я, оказывается, вправе чувствовать себя ребенком — мама, слава Богу, жива, хотя помаленьку превращается в дитя неразумное, и это куда тяжелее, чем постоянная необходимость подставлять руки. Так что образ жизни в моем случае успешно заменяет саму жизнь, и то обстоятельство, что я постоянно не высыпаюсь, или не успеваю позавтракать, или прикуриваю сигарету от сигареты, — это не безответственность, а суровая реальность, и влиять на нее не в моих силах. По правде сказать, зла не хватает. Вызываешь «неотложку» в надежде получить помощь, а получаешь втык, притом с самой неожиданной стороны.

— Спасибо, доктор, я все поняла, я постараюсь. Вы мне помогли. Спасибо.

— Ну что ж, вам как будто получше, лекарство уже начинает действовать. На самом деле мне пора, но есть причина задержаться еще на минутку.

Дружелюбие из доктора просто фонтаном бьет. Интересно, это профессия или характер?

Что я, в самом деле, придираюсь. Кто виноват, что у меня спазмы сосудов и я падаю посреди улицы? Уж точно не врач неотложной помощи!

А он вдруг как бы смутился, заговорил скороговоркой и улыбается застенчиво.

Точно знаю, что уже ездила в поездах, потому что зимой мы жили у бабушки, а летом — дома. А вот самих поездок — нет, не помню. И потому, когда нас загружают в «телятник» — вагон-контейнер с встроенными по двум торцам нарами в два этажа, воспринимаю это как раньше горящие поля: это и есть поезд. Одно плохо — туалета там нет, и вообще все в одной комнате. Устроили какую-то загородку из одеял, поставили в ней цинковое ведро, только я туда хоть лопну — не пойду: стыдно, все слышно. Мальчикам хорошо, есть окошко, они в него и писают. А девочкам что делать?

Поезд между тем пыхтит сквозь совсем неинтересное голое место, бесконечный пустырь — такой пейзаж виден из окошка. Люди плотно сидят, лежат, толкутся — их больше, чем можно вместить, но — куда деться? Нары с обеих сторон глубокие, нас — старших брата с сестрой и меня — мама поместила наверху у стенки, и это, наверное, очень хорошее место: нас не видно снизу и окошко рядом. Моим старшим хорошо, они большие, могут сами спрыгнуть вниз и потом вернуться, а мне приходится сидеть у этого окошка без движения. Ближе к краю нар — совсем другие люди, женщина с большим животом сидит, свесив ноги вниз. Верхние и нижние нары одинаковой глубины, и человек, который сидит внизу, поднимаясь, бьется головой о верхнюю доску. В который-то раз больно ударившись, он, призвав на помощь фольклор, выламывает эту крайнюю доску, и женщина вместе со своим животом грузно падает на пол. Скандал уже набух, он звенит в затхлом дыхании вагона, но тут раздается такой знакомый по последним дням вой, поезд останавливается, и слышится многократно повторенное: «Воздух!», люди выскакивают из вагонов, бросаются врассыпную по степи.

У мамы в руках защитного цвета суконное одеяло — мы потом еще много лет подстилали его, когда белье гладили, — и она, запихав нас в какую-то степную ямку, накрывает этим одеяльцем — маскировка. Но тут обнаруживается, что впопыхах мама оставила на нарах свою синюю сумку, а в ней — документы, денежный аттестат и фотография папы. Бомбы сыплются с неба, самолеты завывают (может, он вообще был один, но в памяти остался черный грай, и я теперь уже не знаю, видела ли его тогда в небе или потом в кино…), а мой старший брат срывается с места, бежит к вагону и очень скоро возвращается с маминой сумкой в руках. Он, конечно, совсем взрослый, ему уже тринадцать лет, и он совсем не испугался, только слово «сумка» губы никак не выговаривают — наверное, бежал слишком быстро. Хорошо, все живы, самолеты улетают — нет, все же их было несколько, люди, прежде чем вернуться на свои места, лезут под вагоны — не ватер-клозет, конечно, но все же…

Едем дальше. На нижних нарах живет мальчик Сема — мой ровесник. С ним бабушка и дедушка: наверное, родители его, как и мой папа, воюют. Вот кому хорошо — ему все позволяют. Игрушек, ясное дело, у нас нет, книжек тоже, играть негде. Сема стащил у дедушки карманные часы — просто хотел посмотреть, что там у них внутри. Дед обнаружил пропажу, когда часы еще можно было спасти, но тут на защиту внука встала бабушка:

— Лазарь, не мешай ребенку играться! — генеральским тоном скомандовала она, и дед сдался. Правда, потом демонстративно спрашивал у всех, который час, — чтоб видели, как ему не повезло в жизни.