Боевая единица Первой воздушной кавалерии, новая вертушка «Сикорский» с надписью «Шепот смерти» вдоль всего борта, перебросила Минголлу, Джилби и Бейлора с Муравьиной Фермы в Сан-Франциско-де-Ютиклан, небольшой городок в глубине зеленой зоны – этим цветом на новейших картах обозначали территорию Свободно-оккупированной Гватемалы. К востоку от зеленого пятна, через всю страну от мексиканской границы до Карибского моря, тянулась желтая ничейная полоса. Муравьиная Ферма была пунктом огневой поддержки и располагалась у восточного края этой желтизны; именно оттуда двадцатилетний артиллерист Минголла закидывал снарядами территорию, изображенную на картах черно-белой топографической штриховкой. Все вместе позволяло ему думать, что он сражается за безопасность основных цветов этого мира.

Минголла с приятелями могли провести отпуск в Рио или Каракасе, однако давно было замечено, что именно после этих городов солдатская бдительность падает особенно сильно, из чего они сделали вывод: чем шикарнее человек проводит свой отпуск, тем вероятнее потом гибнет, а потому выбирали самый непритязательный из всех гватемальских городишек. Солдаты не дружили по-настоящему, их мало что связывало, и в иных обстоятельствах легко могли бы стать врагами. Однако совместный отпуск был для них ритуалом выживания, и, добравшись вместе до нужного городка, они разбредались в разные стороны исполнять оставшуюся часть. Все трое до сих пор были живы, а потому убеждены, что если и впредь будут верны своим ритуалам, то, может, дотянут до конца службы. Они никогда не говорили друг с другом об этой вере – разве только намеками, что тоже было частью ритуала, – и по зрелому размышлению наверняка признали бы ее иррациональность, не преминув, однако, указать, что странный характер войны эту веру только укрепляет.

Вертолет приземлился на авиабазе, в миле к западу от городка: голую бетонную полосу с трех сторон окружали бараки и конторы, сразу за ними поднимались джунгли. В центре полосы еще один «Сикорский» отрабатывал взлет и посадку

Из люка в компьютерный отсек позади кабины выпрыгнул Джилби; он стряхнул с джинсов воображаемую пыль, вразвалку подошел к Минголле и встал рядом, уперев руки в бока: невысокий мускулистый парень с армейским ежиком светлых волос и упрямым ртом капризного ребенка. Из того же люка высунул голову Бейлор и озабоченно оглядел горизонт. Затем тоже спрыгнул на землю. Этот был долговяз и костляв, на два года старше Минголлы; гладкие черные волосы, оливкового цвета кожа, прыщи, резкие черты лица словно вырублены топором. Бейлор оперся о борт «Сикорского», но, заметив, что касается ладонью полыхающего «Ш» из «Шепота смерти», тут же отдернул руку, точно на самом деле обжегся. Три дня назад Муравьиную Ферму пытались взять приступом, и Бейлор до сих пор не пришел в себя. Как и Минголла. По Джилби трудно было определить, волнует его что-нибудь или нет.

Один из пилотов «Сикорского» скрипнул дверью кабины:

Утром Минголла переправился на западный берег и зашагал к авиабазе. Было жарко, но воздух еще хранил остатки свежести, и пот, выступивший на лбу, казался чистым и здоровым. Над грунтовкой висела белая пыль от недавно проехавших машин; он миновал городок и ветку к недостроенному мосту; к дороге вплотную подступали высокие стены леса, оттуда доносились голоса обезьян, насекомых и птиц – резкие звуки поднимали настроение, острее чувствовалась игра мускулов. На полпути к базе ему встретилось шестеро гватемальских солдат: они выволокли из джунглей два трупа и забросили их на капот джипа, где уже лежало два таких же. Подойдя поближе, Минголла рассмотрел голые детские тела с аккуратными дырками в спине. Он собирался пройти мимо, по один солдат – мелкий, как гном, в синем камуфляже и с бронзовым лицом – загородил ему дорогу и потребовал документы. Проверяли их все солдаты сразу, перешептываясь, разворачивая, почесывая затылки. Привычный к таким задержкам, Минголла смотрел не на них, а на мертвых детей.

Тощие, потемневшие от солнца трупы лежали лицами вниз, спутанные волосы бахромой свисали с капота, кожа утыкана комариными укусами, вокруг пулевых отверстий вздувшиеся синяки. Судя по росту, детям было лет по десять, но потом Минголла разглядел у одной девочки отроческой формы ягодицы и прижатые к капоту груди. Стало жутко. Одичавшие дети промышляли на жизнь грабежами и убийствами, а гватемальские солдаты всего лишь выполняли свой долг – их можно сравнить с птицами, что охотятся в носорожьей шкуре за клещами, чтобы американскому исполину не досаждали паразиты. И все же это неправильно – так играючи расстреливать детей.

Солдат вернул Минголле документы. Теперь коротышка улыбался во все зубы, и – возможно, полагая, что укрепляет таким образом гватемалоамериканскую дружбу, возможно, потому, что гордился своей работой, – он подошел к джипу и приподнял за волосы голову девушки, демонстрируя Минголле ее лицо.

– 

Bandida!

– объявил солдат, скорчив страшную рожу.

Лицо девушки не слишком отличалось от его собственного: такой же острый нос и выступающие скулы. На губах блестела свежая кровь, а в центре лба виднелась выцветшая татуировка со свернувшейся кольцом змеей. Глаза были открыты, и. несмотря на мутную пленку, Минголла почувствовал, что связан с этой девушкой, словно откуда-то из-под этих глаз она грустно на него смотрит и все еще умирает, уже пройдя последний рубеж. Но тут из ноздри выполз муравей, уселся на изогнутую красную губу, и глаза стали просто пустыми. Солдат отпустил девушкину голову, намотал на руку волосы другого трупа, но поднять не успел – Минголла отвернулся и зашагал по дороге к авиабазе.

На пристани его ждала Дебора, на ней было длинное голубое платье с высоким, как у школьницы, воротом, в руках – корзинка для пикников. Совсем домашний вид. Ниспадавшие на плечи темные завитки волос напоминали твердый дым, а лицо казалось Минголле картой прекрасной страны с темными озерами и пасмурными равнинами – страны, в которой он мог бы укрыться. Они шагали вдоль реки в обход города, пока не вышли на поляну; к самой воде там подступали капоковые деревья с тяжелыми кронами вощеных зеленых листьев, беловатой корой и похожими на хвосты аллигаторов корнями; там Минголла с Деборой разговаривали, ели, слушали, как плещется о глинистый берег река, щебечут птицы, а гул далекой авиабазы кажется вполне природным шумом. Вода блестела на солнце, и, когда ветер поднимал рябь, это сияние словно размазывалось по переливающейся алмазной корке. Минголле мерещилось, что, обнаружив тайную тропку, они с Деборой завернули за угол мира и попали в страну вечного покоя. Иллюзия была настолько глубокой, что Минголла даже начал на что-то надеяться. Вдруг, думал он, именно здесь ему что-то откроется. Какая-нибудь новая магия. Может, знак. Знаки есть везде, нужно только уметь их читать. Минголла посмотрел по сторонам. Толстые белые стволы врастали верхушками в зелень, между ними темные лиственные проходы... это все ладно, но вот как насчет облепившей берег травы? Она отбрасывала на глину ирисовые тени, мало похожие на рваные очертания самих растений. Возможно, знак, хоть и неясный. Минголла поднял глаза на росший в тени тростник. Желтые стебли, словно вывернутые суставы; с одних, словно нити мелкого жемчуга, свисают яйца насекомых, другие покрыты комками водорослей. Так они выглядели сейчас. Затем по картине пробежала рябь, точно сдвинулась сама реальность, и стебли тростника превратились в примитивные линии – из плоской синевы теперь торчали желтые палки. Джунгли на противоположном берегу стали простым мазком зеленого фломастера, а проплывавший по реке катер – красным замочком, расстегивающим синюю молнию. Рябь беспорядочно перемешала детали пейзажа, показав со всей очевидностью, что каждый предмет заключает в себе не больше смысла, чем строительный блок. Минголла потряс головой. Ничего не изменилось. Он потер лоб. Никакого эффекта. Перепугавшись, он зажмурил глаза. Теперь он был единственным значимым элементом в бессмысленной мозаике, уязвимым именно своей уникальностью. Он часто дышал, левая рука дергалась.

– Дэвид? Тебе неинтересно? – В голосе Деборы сквозило раздражение.

– Что неинтересно? – Он не мог открыть глаза.

– То, что мне снилось. Ты совсем не слушаешь?

Он скосил глаза. Все вернулось в норму. Дебора сидела подогнув под себя ноги, лицо – в четком фокусе.

Примерно в середине своего рассказа Минголла понял, что на самом деле ему нужно не столько задеть или шокировать Дебору, сколько выговориться самому, а еще чуть позже до него дошло, что, пересказывая все это, он если не разрывает свою связь с прошлым, то хотя бы ослабляет ее. Впервые он был способен всерьез думать о дезертирстве. Он не собирался бежать прямо сейчас, но отдавал себе отчет в том, что это было бы логично, и ясно понимал всю алогичность возвращения к новым атакам и новым смертям теперь, когда никакая магия его больше не защищает.

Минголла заключил сам с собой договор: он сделает вид, что вправду хочет дезертировать, и посмотрит, появятся ли какие-нибудь знаки.

Минголла закончил рассказ, и Дебора спросила, перестал ли он злиться. Ему понравилось, что она не стала его утешать.

– Извини, – сказал он. – Я злился не на тебя... по крайней мере, не только на тебя.

– Все нормально.

На авиабазе Минголла отыскал тот самый вертолет, на котором прилетел в Сан-Франциско-де-Ютиклан, узнав его по «Шепоту смерти» на борту. Он прислонил голову к букве «т» в первом слове и тут же вспомнил, как Бейлор отпрянул, испугавшись, что надпись передаст ему свою смертельную сущность. Минголла против такого контакта не возражал. Нарисованное пламя подогревало голову, взбалтывая мысли, неторопливые и бесформенные, как дым. Приятные мысли, не облаченные ни в идеи, ни в образы. Просто мягкое бурчание мозга, точно мотор на холостом ходу. База пробуждалась к жизни. От бараков отъезжали джипы, два офицера осматривали брюхо транспортного самолета, какой-то парень ремонтировал автопогрузчик. Мирно, по-домашнему. Минголла закрыл глаза и поплыл в полусон, предоставив солнцу и нарисованному пламени охватывать его теплом, реальным или воображаемым.

Некоторое время спустя – сколько точно, он не знал – рядом раздался голос:

– Не хило же ты ее раздолбал, а?

У двери в кабину стояли оба пилота. В черных летных комбинезонах и шлемах они не казались теперь странными или необычными, их вид был просто ответом на вполне функциональную угрозу. Хозяева машины.

– Ага, – согласился Минголла. – Пиздец.