Потухал за темной грядой барханов багрово–желтый закат. Одинокое дерево, последнее дерево оазиса, тянуло к небу иссохшие ветви, похожие на руки скелета.

Конь ступал по проезжей кишлачной дороге с колеями арбяных колес, со следами подков на пухлой пыли, с отпечатками широких верблюжьих ног.

Незаметно среди кустиков бурой колючки дорога рассыпалась на узкие тропинки, выбитые в степном дерне копытами баранов и коз. Полуразвалившаяся мазанка с шестом на крыше и холмики могил говорили, что где–то близко, быть может, есть человеческое жилье. Но людей не было видно.

Вечер не принес прохлады. Зной. От лошадиной гривы тянуло терпким запахом конского пота. Надоедливая муха назойливо липла к щеке. Седло стало неудобным. Шаг коня нет–нет, да и сбивался.

Неистово залаяла собака.

Всадник напряженно вглядывался в черный провал между двумя барханами. В темноте склоны их шевелились. С трудом можно было разобрать, что это отара овец. Слышался плеск воды, бульканье, блеянье; скрипел блок колодца.

Али–Мардан облегченно вздохнул. Он не заблудился, он на верном пути. Раз овцы — значит вода, отдых…

— Кто? Кто? — крикнул из темноты голос.

Пустынный нищенский кишлак…

Домики его, слепленные из серой с желтизной глины, цветом своим нисколько не отличаются от бескрайней степи, плоской, как большой бухарский поднос, и с приподнятыми, как у подноса, краями на горизонте. В пыльной мари, затянувшей степь, не сразу разглядишь, когда издалека подъезжаешь к кишлаку, что здесь живут люди, — а живут они здесь из поколения в поколение, не видя ничего, кроме грубо сложенных глиняных хижин и спаленной жгучим солнцем красной земли…

В самом центре кишлака растет дерево. Это огромный тенистый карагач. Его совершенно круглая, шаровидная крона осеняет небольшой водоем с зеленоватой, тинистой водой.

Как выросло здесь дерево? Посадил ли его кто–нибудь? Занесла ли в давние годы семечко птица?

Немало лет прошло со времени описанных событий, изменилось лицо пустыни Кызыл–Кум. Сейчас все: и чабаны Ак–Тепе, и старательные земледельцы Синтаба, и неутомимые бродячие охотники — мергены, и звонкоголосые караван–баши — водители верблюжьих караванов, все в один голос утверждают, что в памяти людской никогда не было столь страшного песчаного урагана, как в тот год.

Уже с вечера были замечены зловещие предвестники надвигающейся беды: кровавое солнце медленно тонуло в кирпично–красных, застывших волнах песка, в небе буйствовала оргия красок.

После душной ночи солнце вставало с трудом. Стена желтовато–серой пыли поднималась ввысь. И казалось, что это не солнце восходит с востока, а желтая, призрачная луна. Дымная стена неумолимо надвигалась на колодцы, аулы, стоянки степных пастухов. Небо темнело, красноватая марь разливалась в воздухе.

Ураган начался сразу. Барханы задымились, словно гигантские костры. В воздухе понеслись веточки саксаула, травинки, пучки колючки, крупный песок. Свет померк, стало темно.