Обезьянка играет пальчиками. Обезьянка танцует. Уступая напору танца, под ударами её ног изгибается время и пространство видимого и абсурдно-реального мира. Её танец завораживает. Её смех притягивает. Её гримасы отталкивают.

Год Чёрной Обезьяны — Високосный год. Все устрашающие катаклизмы и грандиозные потрясения зарождаются именно в этот промежуток несуществующего времени. Не верьте тому, кто станет оспаривать факт исключительности года Обезьяны. Да, да, разумеется, величайшие войны и знаменитые природные, общественные или личностные волнения случались в другие моменты истории, но затевались они именно в период царствования этого божества.

Обезьянка флиртует. Обезьянка развлекается.

— Скажи, дорогуша, как называется твой танец?

В ответ она смеётся, показывает белые зубы, вертится на месте:

1992 год. Конец марта.

Я спрыгнул с верхней полки, вышел из купе и уставился в окно. Солнце пыталось обогнать вагон. Облака безнадёжно отставали. К поезду стремительно приближался славный город Екатеринбург. Через открытую дверь купе было слышно, как Марина терпеливо объясняет дочери содержание книжки. Детская сказка вызывала у ребёнка нагромождение нелепых, на взгляд взрослого человека, вопросов. Причём вопросы эти рождали соответствующие ответы, и создавалось впечатление, что ребёнок играет сам с собой, складывая из виртуальных кубиков условно-прозрачные замки. Я улыбнулся Марине, накинул на плечи куртку и направился к выходу.

Город своим перроном почти поравнялся с поездом. Я сделал шаг и внезапно шестым, девятым, семнадцатым чувством уловил значимость события, которое непременно должно было произойти в следующий момент. Даже живот скрутило. Даже ноги стали ватными.

Я сделал ещё шаг и увидел идущего навстречу мужчину со стаканом чая в стандартном подстаканнике в руке. Ещё шаг — пакетик начинает окрашивать в знакомый цвет жидкость, поезд медленно останавливается, расстояние между нами сокращается. Ещё шаг — мужчина поднимает глаза, и в этот миг стакан с глухим треском лопается. Вода, осколки стекла и следом подстаканник медленно, медленно, медленно летят на пол. Срабатывает реакция — я отскакиваю, и мы долго глядим друг на друга. Время останавливается. У мужчины коричневые глаза, о таких людях обычно говорят — кареглазые. Я совершенно уверен, что уже видел эти глаза, они мне хорошо знакомы. Но где и когда?

— Ну, привет, бродяга-бродяжня. Ты как здесь очутился? Заблудился или времена года попутал? Что ж, заходи, будь как дома, хотя, пожалуй, ты и так дома. Значит, с первым апреля тебя! И меня тоже.

Я в голом виде валялся на кровати, подмигивал солнечному свету, нагло разгуливающему по комнате, и совершенно по-идиотски разговаривал с непонятно откуда взявшимся комаром. Комар непринуждённо насвистывал хорошо знакомую мелодию и с вполне определённым намерением примерялся к моим незащищённым одеялом частям тела. На дворе, вот уже четырнадцать часов, балдело само от себя первое апреля. Вспомнилось золотое детство, когда я охотно разыгрывал знакомых в этот, как его называли, День Смеха. Сегодня, кажется, природа решила отыграться на мне самом.

Комары в начале весны, возможно, и хорошая примета, но уж больно редкая. К тому же днём.

— Ты ведь ещё и девочка, пожалуй? Ну, что же ты медлишь, певунья? Смелее, смелее. Хочешь, займёмся лёгким сексом с элементами садомазохизма. Сначала ты будешь садистом, я мазохистом, потом, не обессудь, наоборот.

Я аккуратно вытянул левую руку, и комар, немного подумав, присел на неё. Оба добились, чего хотели. Наглый вампирёныш, потоптавшись на месте, запустил хоботок-насос в мою плоть и стал медленно перекрашиваться в цвет крови. Красная краска наполняла до этого бывшее прозрачным хрупкое, тонкое, безжизненное тельце, и комар-комариха на глазах вырастал в сильное чужой силой чудовище. Зрелище захватывающее. В момент, когда, кажется, насекомое вот-вот лопнет от переполнившей его крови, появляется желание прихлопнуть комара и смачно размазать красную жидкость и остатки только что торжествующей жизни ладонью. Искушение сильное. Для какой-либо альтернативы в мыслях и эмоциях просто нет места. Причём так до конца и не понятно, кого мы убиваем — то ли беззащитное насекомое, то ли кровожадного вампира. Уля-ля…

Без пяти минут девять я находился в районе Лубянской площади. Осиротевшая после известного кича августа 1991 года, когда толпа низвергла грозную статую основателя ВЧК Феликса Дзержинского, площадь ярко освещалась фарами проносящихся мимо многочисленных автомобилей.

Двигаясь по окружности, вскоре оказался у входа в здание «Детского мира», где была назначена встреча с Вадимом — одним из московских украинцев или, наоборот, украинских москвичей, коих после распада СССР обосновалось в столице превеликое множество.

Ровно в 21–00 возле «Детского мира» притормозил тонированный тёмный БМВ, и в открывшееся боковое окно выглянула белокурая мордашка.

— Молодой человек, у вас огонька не найдётся?

— Курящие женщины, по статистике, имитируют оргазм в пять раз чаще, чем некурящие, — глупо пошутил я.

Пару дней спустя Вадим откликнулся на моё предложение прогуляться по Арбату. В районе семи часов вечера он бросил свой автомобиль на парковке при ресторане «Прага», и мы пешком направились вдоль знаменитой московской улицы. Всё соответствовало неписаному, общепринятому стандарту. Фонари горели, сосиски жарились, а многочисленные туристы фланировали потоками воды навстречу друг другу. В самом начале улицы юные дарования лабали кустарный рок-н-ролл и очень нравились праздношатающемуся народу. Остановились послушать.

Вадик закурил и отбросил от себя грандиозный комок дыма:

— Лола про тебя спрашивала. В гости приглашает.

— У меня уже одна есть, двоих я не потяну.

— У меня их штук семь, и ничего, справляюсь.

Коридоры, коридоры, коридоры… Бесконечные рукотворные лабиринты. Достойное воплощение гениальной практичности. Кто-то же их придумал. Как имя того ценителя прекрасного, спроектировавшего первые тюремные коридоры?

Скрип открываемых и закрываемых железных дверей похож на скрип тяжело-груженного состава, трогающегося с места, набирающего обороты и устремляющегося в путь. Кольцевая линия, пассажиры все в сборе, гудок… И сразу вслед за гудком начало кинофильма с меняющимися актёрами, но одним и тем же сценарием. Коридоры, коридоры…

Вертухай, точно Моисей, ведущий целый народ в нужное место. Точно Сусанин… Этот уже привёл однажды, но ему всё нипочём, улыбается приветливо, шепчет ласково: «Стоять, лицом к стене, руки за спину, продолжать движение». Зелёные погоны, зелёная форма, зелёные стены, зелёное болото. И вновь — коридоры, коридоры, коридоры…

Моисей-Сусанин останавливается и толкает дверь кабинета. Довёл…

— Здравствуйте, гражданин следователь.

Около месяца назад. Осень 1992 г. Воронеж.

Тяжёлая дверь открылась ровно настолько, насколько нужно, чтобы впустить человека в помещение. И сразу захлопнулась. Камера номер сто двадцать семь. Два-семь, на местном диалекте. Два плюс семь будет девять. Н-да…

Это конечно не подвал. Совсем даже не подвал. Обоев вот нет, но остальное всё присутствует. Занавески, картинки и, кажется, настоящий телевизор. Не тот настенный шкаф для посуды, который в тюрьме зовётся телевизором (хотя такой тоже имеется), а именно настоящий, с кинофильмами, новостями, Хрюшами и Степашками. Н-да…

Слева от двери, занавешенный простынёй санузел. Далее, вдоль стены — стол и стояк из двух шконок, верхней и нижней. По правой стене ещё два стояка. В центре — решка, на которой, точно в холодильнике, разместились продукты — сало, колбаса, лук и т. д. Камера маленькая, всего шесть шконок — «тройник». Пять мест заняты спящими людьми, одно, заправленное аккуратным домашним одеялом, пустует. Её хозяин совершает «променад» от фрезы до решки — тусуется. В камере тепло…

В помещении привратки, куда меня завели дожидаться отправления в свою камеру, находились человек пятнадцать таких же подследственных, со всех режимов, включая троих с малолетки. Все трое были, разумеется, разукрашены татуировкой от головы до ног. У одного даже на веках виднелись синие буквы. Этот-то и был самым беспокойным. Два его кореша сидели на скамейке, а он, за неимением места, вынужден был тусоваться по камере. Пацанёнок бродил взад-вперёд, искоса поглядывая на скамью, на которой кроме малолеток восседали несколько строгачей. Наконец, выбрав на его взгляд самого недостойного, решил самоутвердиться. Остановился перед мужичком лет сорока пяти в неброской одежде, курящего бычок и не обращающего на малолетку никакого внимания. Постоял, глядя в упор, и вдруг, стараясь выглядеть как можно внушительнее, для чего даже вытянул руку и, отогнув в сторону ладонь, произнёс:

— Из какой хаты-то будешь?

Вся привратка замерла в ожидании начала комедии. Мужичок, прищурив глаз, поглядел на хлопца и, не спеша, произнёс:

— Ну, из семь-три. А что?

— Из семь-три-то? — малолетка сделал вид, что просчитывает, где это находится. — А ты кто по масти-то?

Мне снится Красноярск. Куда-то бреду, чем-то занимаюсь, с кем-то общаюсь. Обычный сон. Вдруг перепрыгиваю яму и… стоп! Ну-ка ещё разок… Точно. Легко пролетаю расстояние метра три параллельно земле. Такие фокусы научился расшифровывать сразу. Делаю контрольный прыжок, после чего аккуратно вхожу в нужный режим и оглядываюсь.

Ночь или вечер. На улице горят фонари. Зима. Вокруг никого. Двор дома № 1 по Второй Хабаровской. Мой родной дом находится невдалеке, через дорогу. Мой теперешний дом — тюрьма — вдалеке, в Воронеже. Первая мысль: «Почему не видно людей? Который сейчас час?» Если исходить из того, что между двумя городами четыре часа разницы, а спать я лёг примерно в три ночи, то здесь должно быть часов семь, восемь утра. Но это в первом мире, где всё подчинено физическим законам. Во втором мире законы трактуются весьма произвольно.

Середина декабря. Если сходится, что здесь и в Воронеже одно и то же время суток (с поясными поправками), значит, скоро народ начнёт выползать на работу. При наличии конечно здесь рабочей недели. Уф… Чушь полнейшая в голову лезет…

Спускаюсь по лестнице и перехожу неширокую дорогу. Из подъезда дома № 13, хлопнув дверью, выпрыгивает наружу какой-то мужик, поёживается и устремляется в сторону остановки. Вот и первые люди. Идём дальше.

Дым коромыслом. Синий туман… Чифир льётся рекой. Прямо возле фрезы, на полу разведён небольшой костерок. Сразу несколько чифирбаков настойчиво общаются с пламенем. На мента — ноль эмоций. С его стороны такая же реакция. Сто двадцать третья камера…

Я протискиваюсь с матрацем и вещами вовнутрь и сразу попадаю в кипящий жизнью муравейник. Здороваюсь, как того требуют правила приличия, и оглядываюсь — куда кинуть матрац? Замечаю слева несколько его полосатых сородичей и кладу сверху свой. Рядом аккуратно ставлю сидор с вещами. Вроде, дома…

— Эй, ты куда кидаешь? Не видишь, что ли? — раздаётся голос с единственной шконки по левую сторону. Говорящий, бритый под ноль парняга, лежит, подложив под блестящую, точно стеклянный шар, голову мощные руки. Ноги не вмещаются в длину шконки и высовываются наружу. Их-то я и не заметил. Зацепил.

— А что, сильно придавил?

— Да нет, не сильно.