«Привет, Катька!

Ты меня уже простила? Балалайка я, как тебе известно… Но мне уже стыдно, ей-богу! Вот, думаю, обещала в первый же день написать любимой подруге и тяну полнедели.

Кэт, чтобы искупить грехи свои тяжкие, буду писать обстоятельно. Ладно?

Доехали мы неплохо, правда, спать не спали, мальчишки набились к нам в купе и до утра “страшные истории” рассказывали. Чувствуешь? Я попсиховала чуть-чуть, но Мухтарова меня быстро в чувства вернула, говорит: “Милая Инночка, тебе с любимым классом месяц жить, привыкай”. Вот я и привыкаю…

Кэт, ты бы меня сейчас не узнала! Мы только приехали — я всех девиц диетами заразила, благо зелени кругом завались и больше! Что ты хочешь — Молдавия! Было два дня отсыпных, и перед выходом на поле ели только алычу, вишню (под окном два дерева!) и землянику. А потом первый выход на поле. Да! Забыла сказать. Кэт, ты ничего не потеряла, не поехав с нами! Мы ни на каких вишнях-черешнях не работаем, все это была трепотня несусветная — мы пропалываем ку-ку-ру-зу! Знаешь, впечатление, будто не кукурузное это поле, а “сурепковое”. Кукурузку и не видно, зато желтизна сорняковая от края до края, от поля до неба. А кукурузишка тянет вверх холодные, темно-зеленые листья, и никак… И в образе спасителей — мы. Тяжко. Норма — две гряды по восемьсот метров. Первый день в купальниках все вышли (больные!), итог — сгорели. Спина не разгибалась от работы (это тебе не пеленки строчить в УПК). Четыре часа вниз головой…

«Здравствуй скорей, Катюшка!

Ну, милая, такой скорости я от тебя не ожидала! Да, я обиделась. Что это такое — приписочка? “Встречаюсь с парнем. Девятнадцать лет”. Имей совесть, интриганка! Объяснись, будь любезна. А письмецо твое пахнет всеми прелестями жизни “города-курорта”. Завидую! У меня тоже все прекрасно, насколько может быть прекрасно в обществе Занозы. Да, слушай, я эту неделю на танцы не ходила (не удивляйся!). Воспитывала волю — вот! Вечером залезу под одеяло, возьму “Петра Первого” (в жизни мне его здесь не прочесть!) и думаю, думаю. О многом. О нас с тобой, Катюша. О моей палате. Кстати, называется она Кошмарики. А еще у нас в отряде есть палаты Тихий омут, Тяп-ляп и Трюльничек — в переводе три рубля. Это у наших пижонов новая мания: обратишься к какому-нибудь: “Петя, принеси ведро”, — и он в ответ: “Об-зз-зательно. Трюльничек”. Мол, еще чего, три рэ гони. А?

Слушай, Кэт, знаю не поймешь. Но возьмусь объяснить. Я люблю Кошмариков. Люблю девчонок из своей палаты. Не всех. Вернее, не всех так, как Людку Мухтарову. Не знаю, как я могла пропустить ее. Кэт, прости, но если одну миллионную долю ее доброты разделить между мной и тобой, всю жизнь нас будут считать добрыми. Знаешь, если порадуется Людка вместе с тобой, на душе становится в три раза лучше (а я ведь никогда не была сентиментальной, Кэт!); если обругает, то тоже от души — значит, есть за что ругать. И еще: она умеет прощать людям. Раньше я часто тешила себя мыслью о собственной доброте, об умении прощать, а на самом деле в сердце, в самом его углу, копошится злая память, и, даже пожимая руку своему обидчику, я до конца не прощаю его. А вот Людка… Кэт, не пугайся, надеюсь, такие вечера меланхолии и философии больше не повторятся…

Словом (не ревнуй только!..), люблю я девчонок из своей палаты. Простые. Веселые. Понятные. Даже Шестопалиху люблю. Когда она с парнями не кадрится. Слушай, Людка меня спать гонит, завтра продолжу…

Продолжение!