И впал бедолага от горького своего положения в бесшабашную лихость и неистовое веселье. Орал дурным голосом в полную ширину глотки совершенную несуразицу:

— Черви, крести, вини, бубны! Шилды-булды прокурат! Шары, бары, растобары, договаривай, камрад! Эх, раз, по два раз, расподмахивать горазд! Кабы чарочку винца, на закуску пирожка, для потешки девушку! Привет-салфет вашей милости!

Урядник

[1]

Илья Григорьевич Жигин потряхивал в руках жесткие, замерзшие вожжи, смотрел на заиндевелый зад своего коня и назад не оборачивался — за годы своей беспорочной службы он и не такое слышал, а уж виды видывал всякие. Потому и не было у него никакой надобности разглядывать беглого, который сидел за его спиной в легкой кошевке со связанными руками и продолжал орать, распугивая ворон на старых березах.

Шустрым, пронырливым, отчаянным до безрассудства оказался каторжный по фамилии Комлев: мало того, что сбежал с тюремного этапа в самые гиблые Никольские морозы и умудрился не замерзнуть, он еще, между делом, обворовал в уездном городе бакалейный магазин и укрылся в дальней деревне, устроив там себе сладкую жизнь. Договорился с местным крестьянином, сунул ему часть украденных деньжонок и вселился в баню, стоявшую на отшибе, как в царские хоромы — сыт, пьян, и нос в табаке. Но разглядели приметливые соседи, что из банной трубы по два раза на день, а иной раз и ночью дым идет, заподозрили неладное, доложили старосте, а староста — уряднику. Пришлось Жигину снаряжаться по всей форме и ехать в дальнюю деревню, выслеживать Комлева, успевшего к тому времени сбежать и из бани. Выследил, настиг, и для начала, без лишних слов, сшиб ему рваный треух с головы одиночным выстрелом из револьвера, предупредил — не балуй! Комлев оказался понятливым — только и попросил разрешения треух подобрать. Нахлобучил его на голову и послушно протянул руки — вяжи, твоя взяла.

Старый колодец с провалившимся и давно сгнившим срубом стоял почему-то на пригорке, под веселой, молодой березкой. От ветхости дерево обнесло гнилой зеленью, а в иных местах оно даже поросло мхом. Но ворот и толстая железная цепь на нем были в сохранности, а к цепи накрепко было приделано на загнутом железном крючке большое железное ведро; новое, без единого пятнышка ржавчины, и до самых краев, всклень, наполненное чистой водой. Оставалось до него сделать лишь несколько шагов, нагнуться и пить, пить, утоляя жажду, которая нестерпимо, словно огнем, выжигала нутро. Шагнул, а из-под замшелого нижнего венца сруба выстрелила, извиваясь, тонкая и длинная змея аспидно-черного цвета. Трепыхалось в разинутой пасти раздвоенное жало, и ясно становилось, что сделай второй шаг — она выстрелит еще раз в неуловимом прыжке и вонзит в тело невидимые мелкие зубы, чтобы брызнуть смертельным ядом. Замер, готовый уже отступить, но жажда жгла, подталкивала к ведру, наполненному водой, и напрочь отшибала разум и осторожность. Снова шагнул, коротко, на полшага. Мелькнула черная молния, и ногу ниже колена пронзила боль — будто стальную спицу вогнали под кожу. Из сухого горла вылетел хриплый, надсадный крик, но дыхания не хватило, и крик сорвался, соскочив на удушливое сипенье…

Задыхаясь, взметнулся, хватаясь руками за грудь, и ошалело распахнул опухшие глаза, еще до конца не проснувшись, но уже радуясь животной радостью, что это лишь сон, дурное видение, которое, к счастью, закончилось.

Повел прояснившимся взглядом вокруг и обнаружил, что находится он, Павел Лаврентьевич Парфенов, в гостиничном номере, лежит на диване, и нога у него застряла в щели возле подлокотника. Так крепко, что затекла, будто неживая. Едва ее вытянул. Собрался с силами и поднялся, окончательно приходя в себя.

Просторный гостиничный номер, в три отдельных комнаты и с большим круглым залом, был разорен до основания, как после вражеского нашествия. Валялась на полу, на дорогом ковре, битая посуда, сорванные с окон бархатные шторы лежали скомканными на столе, намокшие от разлитого вина и обляпанные соусами и подливами. Расколотый цветочный горшок развалился на две половины, жирная, черная земля осыпалась на лакированную подставку и ниже, на паркет, ее растащили, и по всему номеру тянулись грязные беспорядочные следы. Вразброс, там и сям, торчали длинными горлышками пустые бутылки с наклейками дорогих вин, и над всем этим безобразием нависала огромная хрустальная люстра, украшенная заброшенным на нее розовым женским корсетом.