Шаpль Эксбpайя (Шарль Дюриво) — один из ведущих мастеpов фpанцузского детективного жанpа. За долгую жизнь в литеpатуpе он написал более 160 pоманов, их общий тиpаж во Фpанции и за её пpеделами пpевысил 20 миллионов экземпляpов. Многие его pоманы были экpанизиpованы в кино и на телевидении. Эксбpайя считается создателем особого жанpа — юмоpистического детектива, где остpосюжетность и занимательность сочетаются с искpомётным юмоpом.
Глава первая
Каждое утро, встав с постели, донна Серафина обращалась к небу с жаркой мольбой: «Господи, сделай так, чтобы в сегодняшней газете не было дурных известий, иначе я больше не ручаюсь за спасение души моего хозяина, дона Адальберто». Если бы донна Серафина умела читать, она бы скрывала от него «Ломбардский курьер» в те дни, когда на первой странице было особенно много ужасов и нелепостей; но экономка дона Адальберто читать не умела, поэтому она только смотрела на фотографии, которые ее почти всегда подводили, так как у негодяев были лица честных людей, а честные люди, увы! часто походили на бандитов. Кроме того, поди догадайся, кто из этих прекрасно одетых и вполне корректных господ; так учтиво приветствующих друг друга, успел осыпать оскорблениями своих коллег в ООН, угрожая им самыми страшными катастрофами! Старушка проклинала газету и журналистов, по чьей вине дон Адальберто рисковал тем участком рая, который ему предназначался.
С самого детства дон Адальберто просыпался в шесть часов утра. Ему исполнилось шестьдесят пять лет, он весил шестьдесят килограммов и со своим венчиком белоснежных волос был похож на старого цыпленка, слишком долго проспавшего в забытом яйце. Серафина же считала, что шестьдесят килограммов, составляющих вес ее хозяина, состояли в равной мере из доброты и вспыльчивости, склонности к милосердию и насилию, короче говоря, из какой-то мешанины всевозможных человеческих качеств, за исключением мягкости. Несмотря на то, что донна Серафина заботилась о доне Адальберто уже добрых тридцать лет, знала она о нем не больше, чем в тот далекий день, когда поступила к нему в услужение. Ей было уже за семьдесят, но он разговаривал с ней, как с безмозглой девчонкой, и это огорчало ее больше всего. И все же она очень любила своего хозяина. Если бы кому-нибудь вздумалось причинить ему даже незначительное зло, она способна была бы умереть, защищая его.
Лежа в постели, где зимой и летом он укрывался старой периной, доставшейся ему от матери, дон Адальберто постепенно возвращался в окружающий мир. При этом он следовал неизменному ритуалу: прежде всего открывал левый глаз, которым лучше видел, и рассматривал небо через незанавешенное окно; если оно оказывалось чистым, он поднимал правое веко, высовывал из-под перины свои худые руки и складывал их для краткой благодарственной молитвы, адресованной Тому, кто создал солнце и ясные утра. Если же, напротив, небесный свод был серым и хмурым, он закрывал левый глаз и отказывался от всякого выражения благодарности. Это был его способ протеста, его порицание Тому, кто выдумал плохую погоду и все людские беды. Однако в любом случае через четверть часа он вставал, умывался холодной водой и брился древней бритвой, давно уже утратившей свою первоначальную форму. Потом он надевал тщательно вычищенную одежду, аккуратно разложенную на единственном стуле в его побеленной известкой спальне, и переходил в кухню, где Серафина уже ждала его, чтобы подать кофе.
Как только дон Адальберто входил в кухню, служившую также столовой и гостиной, он сразу бросался в атаку, сопровождая свои слова скрипучим смехом.
— Так ты не умерла сегодня ночью, добрая моя Серафина? Очень рад! Господь Бог снова забыл о тебе…
Глава вторая
Через две недели после описанных событий, в воскресенье, состоялась помолвка Аньезе Агостини и Эузебио Таламани. На церемонии присутствовали все окрестные жители, и этот день никогда не изгладится из их памяти.
С самого утра вся деревня была в волнении. Единственным, кто казался совершенно спокойным, был Эузебио. Он занялся своим туалетом с особым старанием, и, когда спускался по лестнице, Геновеффа Маренци, у которой он снимал комнату, восхищенно всплеснула руками.
В доме нотариуса в это время разыгрывалась настоящая драма. Аньезе глаз не сомкнула всю ночь, и при первом свете утра видно было, что лицо ее распухло от слез. Ее мать, не переставая плакать сама, помогала ей одеваться. Так, должно быть, Клитемнестра наряжала Ифигению перед жертвоприношением во имя вящей славы ее отца Агамемнона и греческой армии. Что касается дона Изидоро, то он оттянул, насколько возможно, свое появление перед дамами. Когда он, наконец, решился прийти, то был явно не в духе и с трудом скрывал за плохим настроением свое смущение, а может быть, и раскаяние. Ворча, вошел он в комнату Аньезе.
— Ну что, скоро вы будете готовы? Кончится тем, что мы опоздаем к обедне!
Раздавшееся в ответ двойное стенание привело его в страшное раздражение.
