Картина изображает мужчину и женщину на фоне хаотичного пейзажа. На мужчине темно-синяя одежда и зеленые резиновые сапоги. Женщина одета в белое платье, довольно странное для такой доисторической местности. Глядя на такую особу, легче представить ее в виде аллегории неизвестно чего, с талией, обвитой узеньким золотым кушаком, с порхающими над головой пташками или в окружении цветочных гирлянд.

Дело происходило в стране антиподов, в начале зимы. Мужчина и женщина пробирались по гребню холма, усеянному овальными камешками, легкими и матовыми, как пемза; камешки выскальзывали у них из-под ног и скатывались вниз длинными ручейками, издавая при этом нервный картавый перестук, вроде нескончаемого грассируемого «р-р-р». Пейзаж вокруг нашей пары выглядел каким-то раздробленным, взрезанным, словно его изрубили топором; сами персонажи носили имена Байрон и Рейчел.

Тот факт, что автор предпринял попытку описать эту сцену, вначале статичную, что он рискнул изложить — или предположить — ее детали, звуковой и скоростной аспект этих деталей, их эвентуальный запах и вкус, их консистенцию и прочие атрибуты, уже вызывает подозрения. Тот факт, что можно задержаться на созерцании подобного зрелища, возбуждает сомнение в его реальности. Данная картина может служить разве лишь метафорой, как, впрочем, и предметом некой истории, центром, опорой или, скажем так, предлогом для рассказа.

Байрон и Рейчел около часа шагали по этой пересеченной местности, одолев четыре километра пути; наконец они очутились на вершине высокой скалы, отвесно уходившей в море, и двинулись вдоль обрыва в поисках дороги, ведущей вниз. Дорога состояла из остатков лестницы, чурбаков, проржавевших поручней, полусгнивших канатов, досок и прочего мусора. Внизу же были только камень и море.

С минуту они оглядывали пустынный горизонт. Байрон сел наземь, Рейчел кончиком ноги попробовала воду.

Кабинет Джорджа Хааса находился на третьем этаже здания на бульваре Османна. Комната была размером с гимнастический зал, письменный стол — не меньше бильярда. В стенах по всей их длине имелось два вида проемов: со стороны бульвара тянулся ряд узких окон с темными шторами и двойными стеклами, с противоположной стороны широченные окна, прикрытые белыми жалюзи с гибкими поворотными планками, выходили в обширный сад, вернее, в ухоженный парк, в аллеях которого, среди аккуратно подстриженных кустов, суетились, размахивая маленькими лейками, веселые садовники в синих клеенчатых фартуках и желтых соломенных шляпах. При взгляде из кабинета, в зависимости от того, куда смотреть — на сад или на бульвар, казалось, что погода снаружи не совсем одинакова.

Огромный письменный стол был почти пуст; немногие стоящие на нем предметы выглядели крошечными оазисами из хрусталя, кожи или картона.

Джордж Хаас придвинул кресло к столу и нажал на кнопку, украшавшую оазис из эбонита в форме раковины, с множеством просверленных дырочек, которые пропускали через себя его голос. Он бросил в раковину короткую, почти односложную фразу и откинулся на спинку кресла.

Дожидаясь, пока его односложный приказ даст плоды, он окинул круговым взглядом четырехугольное пространство, охватив им более или менее все, что смог. На стенах кабинета висело несколько картин, в частности большой холст Монори в ярко-голубых тонах, представляющий боковую галерею здания бывшего вокзала Орсе, и одноцветный, также весь голубой, но иного оттенка, Ив Клейн. Тут же была еще литография Одилона Редона, посвященная Эдгару По и названная «Глаз как диковинный воздушный шар, летящий в бесконечность». Художник изобразил летательный аппарат в виде глазного яблока; вместо кабины к нему был подвешен поднос, где стояла на шее отрубленная голова. Чудовищный аэростат парил в поднебесье над расплывчатым морским простором; на первом плане виднелось какое-то непонятное растение — то ли рослый ирис, то ли хилая агава.

Под литографией стоял на узкой консоли глиняный слепок из Смирны, отразивший представление скульптора о циклопе Полифеме, с одиноким выпуклым глазом в центре лба. Впрочем, автор произведения, отдав дань традиционному мифу об одноглазости циклопов, не счел необходимым вовсе уничтожить следы двух других глаз. Правда, вместо них он вылепил только сомкнутые, слегка запавшие веки, которые, казалось, прикрывали две зияющие дыры, наводящие на мысль, что Полифем, возможно, перенес операцию по удалению обоих глазных яблок, в результате чего у него вырос третий, лобный глаз.