Анна Ивановна и Галина Николаевна были стайерами на дистанции пенсия — небеса. Они обе разменяли шестой десяток и в самом расцвете творческих сил были спроважены на заслуженный отдых с почетом, уважением и подарками от родных коллективов. Анна Ивановна получила на память переходящее Красное знамя, которое однажды выиграл их отдел мясной и колбасной продукции за перевыполнение плана. В те славные дни, когда у социалистического соревнования закончилось второе дыхание и лопнула кислородная подушка, Анна Ивановна оставалась гордостью гастронома, славой городского отдела торговли и, как водится, грозой покупателей. Ах, это были славные денечки, о которых дама послебальзаковского возраста не уставала рассказывать своей соседке-приятельнице, женщине низкого социального происхождения Галине Николаевне. Той, скромной работнице жилищно-коммунальной конторы, и в сладких снах не могло привидеться былое могущество Анны Ивановны. И провожали Галину с работы как-то вяло, сухо — ни подарка, ни речей. Ах, Анна Ивановна запросто могла бы еще остаться — ведь так просили… Но менять суровое революционное «гастроном» на неясное капиталистическое «супермаркет», да еще во главе с дочерью вечно пьяного грузчика — на это она была несогласная.

В тени нетронутых временем кленов, на лавочках у подъезда старого, ныне престижного дома сталинской постройки Анна Ивановна долго и упоительно ссорилась с Галиной Николаевной. Той, дурехе, было совершенно непонятно, с кем свела ее судьба и как нужно благодарить случай, подаривший ей возможность общения с персоной, равной по масштабам разве что первым пятилеткам. Когда тема «что ты знаешь о докторской колбасе», вяло перебиваемая воспоминаниями о сантехнике дяде Пете, была полностью исчерпана, пенсионерки загрустили. Причем настолько, что Анна Ивановна, наконец, вступила в коммунистическую партию, которая ранее отказывалась принимать ее по причине обвесов и обсчетов, а Галина Николаевна, не иначе как назло, подалась к баптистам. Такого коварства Анна Ивановна стерпеть не могла — она устраивала антирелигиозные стирки на Пасху и показательные мясные экзерсисы в Великий пост; наиболее удачной акцией по перевоспитанию религиозных фанатиков она считала сожжение молитвенника в мусорном баке, что стоял в глубине двора. Правда, там же сгорел и «Капитал» Маркса, подброшенный в огонь разъяренной и обиженной Галиной. Когда коммунисты города на последних выборах сомкнули свои ряды со всеми «истинно верующими», Анна Ивановна и Галина Николаевна помирились, признав высшую целесообразность этого объединения.

На брифинге, устроенном в честь объединения двух любящих сердец, было решено: подрывную работу не вести, политической и духовной литературой по месту жительства не обмениваться, варварские акции по отношению к святыням не производить. Дамы обменялись рукопожатиями и обещаниями вместе встречать Первомай, Троицу, годовщину Великого Октября и Рождество.

Бурная энергия молодых сердец была направлена на выявление и устранение недостатков в моральном облике граждан дома. В результате плодотворно проведенной работы через полгода соседки знали точное количество коротких юбок у Леночки с третьего этажа, любовниц у Юрочки с четвертого и собак у припадочной Ксении Васильевны из полуподвального помещения. Настоящий шок пенсионерки испытали, когда кадровый состав дома начал поквартирно, а то и поплощадно меняться. Появлялись новые жильцы, в подвалах открывались подозрительные конторы.

Работы, конечно, прибавилось. Но стало трудно. Одно дело сказать соплюшке Леночке, которую знаешь с пеленок: «Смотри, главный орган человечества в таких юбках застудишь!», другое — намекнуть бритоголовому бобрику, что ходить без шапки вредно. Оттого Анна Ивановна и Галина Николаевна снова поссорились на политической почве. Галина обмолвилась, что Ленин — Сатана, Анна заявила, что Христос — коммунист. И то и другое звучало как страшная хула. И не имело прощения, пока в их подъезде на третьем этаже «чудные люди, семья с корнями, немножко нищие, но приличные, проживавшие там еще с тех времен», не продали квартиру какому-то новому русскому, который сразу же затеял делать в ней евроремонт.

Свадьба состоялась в ноябре. Учитывая исключительность моей брачующейся персоны, регистрация моего нового гражданского состояния в восьмой раз произошла во Дворце торжественных событий, недавно отремонтированном по случаю вспышки активности Гименея, посетившего сына губернатора. Сын, кстати, оказался нашим человеком, к январю был практически свободным и мог быть включен в список моих потенциальных женихов.

От белого платья по причине давно утраченной девственности пришлось отказаться, но приняли меня как родную. Заведующая ЗАГСом самолично выспросила у меня, собираюсь ли я в горе и в радости, в беде и в бою, летом и зимой пройти по жизни с этим человеком, и я, потупив красивые, блестящие от волнения глаза, скромно и честно прошептала: «Да». Моя свекровь Евгения Сергеевна вела себя несколько напряженно: она комкала батистовый китайский платочек, один раз пыталась заголосить и два раза упала в обморок. Причем в первый раз почему-то под звуки глинковского «Славься». Впрочем, куда как целесообразнее звучал марш Мендельсона на моей первой свадьбе, вальс из «Ласкового и нежного зверя» на второй и третьей, «Естердей» — на четвертой, «Как молоды мы были» — на пятой, «Хава нагила» — на шестой и опять же пресловутый Мендельсон, реабилитированный консервативными демократами, на седьмой. Только что хорошего вышло из этого следования традициям? В этом смысле «Славься», конечно, было уместнее. Моя мама ровно держала спину и удар. Она точно знала, что из-под венца я не сбегу, а информация, которая могла бы помешать нашему с Тошкиным браку, подробно записана в делах 18/21 и 45/124, над которыми он когда-то работал. Похоже, мама умилялась его смелости и подсчитывала в уме варианты, при которых я смогу, наконец, исполнить брачные обеты. Как будто в прошлый раз от меня вообще что-то зависело. Папе же было не до меня — по настоянию нового свекра, владельца ощенившейся суки, он завел себе друга и соратника, который в эти дни как раз осваивал курс молодого бойца. Перед выходом на свадьбу Гриша съел мамины лаковые лодочки и был нещадно бит веником. Будучи исключительным оппортунистом по духу и тираном по сути, папа так и не решил, чью же сторону принять ему в этом конфликте. Однако по настоянию мамы ни Гриша, ни его (теперь уже и моя) родственница Матильда во Дворец торжественных событий приглашены не были. Зато среди присутствующих приятно мелькали розовые щечки Владимира Игнатьевича, мертвенная бледность Полины-сектантки и хмурые глаза Соколатого, который снова не сумел подвести меня под монастырь, в смысле — под венец.

Получив на безымянный палец кольцо, Тошкин сразу сник. Он, видимо, ощутил всю тяжесть ответственности перед миром за меня и мое благополучие. Впрочем, он сам выбрал этот выход как единственную возможность больше не заводить на меня дела. Дурашка, право слово. Впрочем, теперь он не мог свидетельствовать против меня в суде.

Тяжелую мужскую руку на горле я ощутила почти сразу.

— Паспорт будем менять, — торжественно изрек он, замечая, как мой волшебный, истрепанный в сражениях вкладыш выпадает из документа. — Фамилию можешь оставить свою. Но это…