К вечеру после бесконечно долгого октябрьского дня, затканного молочным туманом и словно бы оцепенело застывшего, на Париж налетел влажный ветер. Он дул с запада. Тотчас же все флюгера на крышах послушно развернулись, а Сена потемнела и покатила под мостами желтоватые свои воды в противоположную сторону — против течения.

Еще не смеркалось.

Возле Штале

[1]

перед массивными низкими воротами стояли зеваки и глазели, как с Малого моста съезжает эскорт вооруженных всадников. Конские подковы звонко цокали по мостовой. Зеваки называли друг другу имена знакомых стражников; зрелище это привлекало все больше народу, и вскоре на маленькой площади, по правую сторону которой высились три башни тюрьмы, а по левую — портал Большой скотобойни, собралась толпа, вполголоса обсуждавшая, что за злодеев ведут под таким конвоем.

— Это разбойники, — объявил горожанин, стоявший в первом ряду. — С ними только так и надо.

— Разбойники и всякие прохвосты, — уточнил его сосед.

Вся ночь состояла из неожиданностей подобного рода, потому что, когда друзья расстались с Жаном Лу и отправились на улицу Макон, они столкнулись с какими-то невразумительными типами и Монтиньи задрался с ними. Они шумели, кричали, угрожали, хотя разглядеть их друзьям не удалось, а потом их словно бы унес ветер, и Монтиньи прочитал стих, который Франсуа прежде не доводилось слышать.

— И ветер всех друзей унес…

[4]

— продекламировал Ренье на ходу.

— Да-а… — протянул школяр. — Только не тех друзей и не тот ветер… Мне нравится этот стих. — И, сжав руку Ренье, он спросил: — А другие ты знаешь?

Но Монтиньи не ответил, и Франсуа несколько раз, чтобы запомнить, повторил этот странный стих, чувствуя, как его переполняет возвышенная печаль, перемешанная с восторженным возбуждением; но тут отворилась дверь: на пороге стоял Колен.

— Колен!

Обратно он шел медленно, понурив голову, и подбрасывал на ладони несколько жалких су, которые мать дала ему, когда он собрался уходить, и, наверное, впервые не испытывал никакого удовольствия от прогулки по улицам. Ему было грустно. Он страдал, оттого что пришлось кое-что скрыть от своей добрейшей матушки, и испытывал стыд и какую-то угрюмую тоску. Но вокруг Франсуа было полно людей, мужчин, женщин; они обгоняли его, шли навстречу, бросали на него взгляды, и сам он тоже, несмотря на непонятную горечь в душе, поглядывал на служаночек и хорошеньких девушек, спешивших с видом добродетельных скромниц. Машинально, без всяких задних мыслей, он провожал их глазами и чувствовал, что взгляды его воспринимаются благожелательно, и настроение у него постепенно улучшилось. Разве он виноват, что ему все время хочется глазеть на девушек? Знать, в его природе, в его характере заложена эта потребность любить и быть любимым.

В нем всегда жила некая безмерная ласковость, от которой он так страдал в детстве, когда хмурыми днями стоял, прижавшись лбом к стеклам, в своей каморке в доме при церкви святого Бенедикта и смотрел, как играют на улице его сверстники. Господи, какими бесконечными и невыносимо пустыми казались ему эти дни! Он не мог дождаться, когда наступит четверг, потому что по четвергам матушка приходила навещать его, забирала с собой, осыпала поцелуями, рассказывала всякие истории. Он их все запомнил. Что за чудесные это были истории. И только он подумал о них, тотчас в памяти всплыли, как будто все это было вчера, воспоминания о цвете неба, о домах, об ароматах лета, что доносились из сада.

— И эти дни тоже ушли, — прошептал он, предаваясь совершенно нелепым размышлениям. — Но почему?

Вряд ли кто-нибудь смог бы дать ответ на этот вопрос, да и он сам тоже не стал его искать. Только что он был преисполнен скорби и вдруг — видать, это было заложено в его характере — почувствовал, что к нему вернулись бодрость и веселость. Он превратился в совершенно другого человека и теперь посмеивался над своей дурацкой мрачностью, обзывая себя чокнутым.

Может, он и впрямь чокнутый. Ну а если не чокнутый, то по крайней мере чудной, переменчивый, послушный, точно флюгер, любому ветру, способный, к примеру, после раздумий о безвозвратно ушедших днях задать себе вопрос: «Но куда они подевались? Кто их унес?»

Теперь можно было и уходить. Колен, взявший экю, оставил его у себя и всю дорогу так потешался над школяром, что тот поклялся в душе когда-нибудь удивить своего учителя, чтобы тот навсегда забыл, как смеяться над ним. И ключ, который вручил ему Колен, еще больше укрепил Франсуа в его решении. Он воспользовался им на следующую же ночь и, полный надежд, помчался к Марион, однако та не ждала его и как раз собиралась уходить. А Франсуа пребывал на верху блаженства. Он не замечал, что возлюбленная что-то скрывает от него; она неоднократно украдкой выглядывала в окно, проверяя, не бродит ли кто около ее каморки, а то вдруг замолкала и припадала ухом к двери, прислушиваясь к звукам на улице. В такие моменты приходилось умолкать и Франсуа. Марион неожиданно приказывала ему молчать и, прикрывая ладонью пламя свечки, замирала, но объяснить, в чем дело, отказывалась.

— Да никого там нету, — говорил Франсуа. — Чего ты все прислушиваешься?

Потом, вроде бы немножко успокоившись, она улыбалась, и Франсуа тискал ее, но при этом все время думал о деньгах. Он не знал, как дать ей понять, что ему нужно. Ему было стыдно, и он никак не решался напрямую заговорить на эту щекотливую тему.

— Марион… — начал было он и умолк.

Но перед ним неотступно стояло лицо Колена, и через несколько секунд он опять попытался вернуться к своему намерению.

То было первый раз, когда Колен покинул Париж, и отсутствовал он не слишком долго, но это позволило Франсуа на несколько недель избавиться от его влияния. Влияние же Ренье де Монтиньи было не столь сильным. Правда, сам он относился к этому достаточно равнодушно; Монтиньи, по сути дела, было все равно, велико оно или мало. Какое есть, такое есть, а большего ему и не нужно. Он привык к своей беспутной жизни, находил в ней удовольствие и никогда не сожалел, что так низко пал, хотя поводы для этого иногда случались.

— Ха! — бесшабашно отмахивался он. — Даже если ты и упал, зла этим ты никому не причинил, а это уже кое-что.

Франсуа восхищался им. Ренье де Монтиньи возбуждал симпатию куда больше, чем Колен, которому недоставало изящных манер и который иной раз поражал своей неотесанностью. Благородство происхождения придавало Монтиньи величественности, самоуверенности, даже бесцеремонности, особенно в обращении с девками, и такая манера поведения безотказно покоряла их. И Ренье пользовался этим, жил за их счет, ни в чем не терпя недостатка. Все знали, что его отца, Жана де Монтиньи, королевского стольника, избранного от города Парижа, почти подчистую ограбили бургиньоны

[6]

, и потому после его смерти детям досталось столь ничтожное наследство, что о нем и говорить-то не стоило. И это еще больше усиливало обаяние Ренье, который, кстати, не делал секрета из того, что его сестрицы разделили жалкое наследство «благороднорожденного» папаши, не вспомнив о брате.

— Я могу только радоваться за сестриц, — с полнейшим безразличием говорил он, — а заодно у меня есть повод не встречаться с ними и не вводить в лишние расходы.

— И ты никогда не жалел, что тебе ничего не досталось?