Одним знойным июньским днем, ближе к вечеру, по середине пешеходной улицы шла парочка будущих любовников. Закатное солнце смилостивилось, но все еще держало город в своих раскаленных объятиях: воздух был тяжелым и неподвижным; сквозь марево, казалось, плавятся великолепные старинные особняки.

Улица, словно виноградный куст, была облеплена гроздьями галдящей молодежи. Средневековая университетская часть города полнилась праздничной беззаботностью. На женщине было легкое платье с неглубоким вырезом и желтый шифоновый шарфик. Даже не видя ее лица, по одной только повадке можно было догадаться, что это именно молодая женщина. В ее облике сквозили некая раскованность, плавность движений, несвойственные девушкам. Угловатости, отражающей внутренний испуг перед миром, не было и в помине.

Все в ней говорило: для меня удовольствие — нравиться, кокетничать, я не сторонюсь, не чураюсь мужчин. Ее спутник был уже не первой молодости и приближался к возрасту, когда в тех, кто пришел в мир после нас, в глаза прежде всего бросается моложавость. Блондин сорока девяти лет, черты лица которого начали уже расплываться, не был красавцем, да и не старался казаться им, что вовсе не какая-то пустячная деталь, а доказательство того, насколько этот мужчина был уверен в себе. Сказать, что он одет с иголочки, было нельзя: светлый костюм, белая рубашка, застегнутая на все пуговицы, ничем не примечательный галстук. Брюки помятые, пиджак жеваный, рубашка несвежая. Да и немудрено; редкие токи ветерка, прокладывая себе дорогу в городском пекле, перемещали лишь массы нагретого за день воздуха. Нетрудно было определить, что после рабочего дня он не успел забежать домой переодеться в отличие от его спутницы, у которой, судя по всему, на подготовку к встрече ушла уйма времени. С первого взгляда становилось ясно: это не деловая встреча, не семейная вылазка, а галантное свидание.

В тот же самый день в то же самое время муж с женой готовились к встрече с друзьями; дело происходило в ванной, речь шла о тех, с кем им предстояло провести вечер. Муж предвкушал, как они мужской компанией соберутся у телевизора и будут смотреть трансляцию многообещающего матча по боксу, а жена заранее была полна предубеждения. Ей не по нраву была сама идея деления компании на мужскую и женскую.

— И что в этом хорошего, — все повторяла она.

У женщин всегда была одна и — та же песенка: мой сын, моя дочь, а у нее детей не было, мужчины же знай себе травили непристойные байки и хохотали. Сборища эти, по ее мнению, не имели ни малейшего смысла. Не нужно было быть вещуньей, чтобы догадаться, о чем говорили мужчины!

— Куда бы нам с вами зайти поужинать? — спросил Жиль.

— Вам и карты в руки, я ни за что не осмелюсь взять на себя такое ответственное решение.

— А чего бы вам хотелось?

В тот самый миг, когда Жиль Андре со складкой усталости у губ произносил слова «Женщины становятся такими жестокими, когда думают, что перестали любить», а Гийом Пердро пытался умилостивить Луизу, спрашивая, не обнова ли ее платье, еще в одной ванной комнате еще одна молодая женщина готовилась к той же самой вечеринке в клубе. Она тоже думала, что надеть, подкрашивалась, душилась рядом со своим мужчиной. Рьяно расчесывая свои непокорные вьющиеся волосы, она спрашивала у него:

— Кто сегодня будет?

— Я думаю, все, — отвечал муж, которого звали Жан.

Они сели за столик друг напротив друга, притихшие, смущенные. Жиль подумал о вечере, на котором их не будет, зато будут их друзья со своими вторыми половинами.

— Из-за вас я пропущу важный матч по боксу. Она ничего не отвечала, понимая, что это признание того, до какой степени для него важно свидание с ней. Да и что тут ответишь? Она принялась разглядывать скатерть и вертеть в руках нож.

— Этот матч — настоящий праздник. А ваш муж не удивился, что вечер вы проводите не с ним?

Он открыл ее для себя перед шеренгой вешалок в детском саду. Произошло нечто из ряда вон выходящее. В толпе детей, среди их утреннего чириканья мужчина похитил женщину — без слов, приманив ее с помощью взгляда.

Они делали то же, что и все другие родители: приседали на корточки перед своим ребенком, расстегивали ему пальто, кофту, затем выпрямлялись, чтобы дернуть за рукав, стащить верхнюю одежду и повесить все на крючок с фотографией сына или дочки, в которых текла их кровь и которые носили их имена, затем прижимали ребенка к себе, брали его за руку, вели в класс, следили, чтобы он поздоровался с педагогом, сел на свое место, еще раз напоследок его целовали и уходили, помахав на прощание. Он увидел ее в ту минуту, когда вешал детские вещи.

На Полине Арну было длинное красное пальто, приталенное, расширяющееся книзу, с двумя рядами позолоченных пуговиц, как на старинных военных мундирах. Жиль Андре был поглощен своей дочкой, стоя перед ней на коленях. И тут в поле его зрения попало цветное пятно. Тонкие щиколотки ног в лодочках в ореоле красной ткани Красивые женские ноги в прозрачных чулках — сперва он увидел только это. Затем поднял глаза, чтобы понять, кому они принадлежат. А дальше произошло нечто необъяснимое: он словно перенесся в некий сон — светлое лицо улыбалось и светилось нежностью. Он был захвачен, не мог отвести глаз. Другие отцы рядом с ним ничего не замечали. Было ли это чем-то долгожданным, вновь обретенным или уже давно знакомым? Его вдруг как по мановению волшебной палочки перенесло в мучительную и радостную область чувственного наслаждения. Светлые волосы, собранные на затылке, перемешались со светлыми кудрями мальчика. Она что-то шептала тому на ухо, и детский голосок словно колокольчик выделялся в общем гуле. Жиль Андре остолбенел: он слышал этот голосок и хотел быть на месте этого мальчика, потому что она никого вокруг не замечала. От юной матери исходило двойственное впечатление: роковой женщины и зрелой личности, не заботящейся о привлечении чьего бы то ни было внимания. На самом деле она сама еще находилась в стадии становления, и потребность нравиться отнюдь не была в ней изжита. Догадался ли он об этом? Или его зацепило ее полное равнодушие к тому, что не является ее ребенком? Материнская нежность сдвинула в нем какие-то пласты; очарование и внутренний покой, с которыми матери общаются со своими детенышами, каким-то образом переплелись в его ощущениях с чувственной теплотой, исходящей от женщин в миг, когда они открываются своим возлюбленным со всем, что в них неповторимо: бархатная кожа бедер, запрокинутое лицо. Он возжелал быть ее любовником. Почему? Он задаст себе этот вопрос гораздо позже, постарается прочесть, как зачинается, наступает и разворачивается этот роман. В ней ли была причина внезапно пробудившейся чувственности? В нем ли самом? Необъяснимо. Но он заболел желанием быть любимым этой женщиной. Что могло быть в жизни интереснее этого? Он не был ни так глуп, ни настолько юн, чтобы не знать этого. А зная, заключил со своим внезапным недугом соглашение и с невероятной ясностью стал думать о нем. Этим объясняется его беспрецедентный натиск. Он жадно разглядывал ее: она не походила ни на одну из женщин, которых ему привелось уже любить, не станет напоминать ему о прошлом. Как она была хороша собой! Глаз не отвести. Силуэт, очерк лица, его нежное выражение вкупе с полным погружением в своего ребенка воистину были центром притяжения.

Он заплутал в переплетении слов и безмолвных ожогов, которыми сопровождается проснувшееся в нас желание. Он был раздавлен чувством, которое желал вобрать в себя. Исступление ширилось. Я — видение розы, которую ты носила вчера на балу… я узнаю тебя, сестра моя, мы вместе провели детские годы, никакую другую женщину я не знаю лучше, и вот наконец я обрел тебя, ты — нежность моей матери, ты — моя желанная, точный образ того, что еще неведомо мне самому, я могу лишь смотреть на тебя, моя спящая царевна, или раскрыться тебе, чтобы очаровать тебя и подчинить своему желанию, я знаю, у меня глупый вид, лицо, искаженное этой внезапной мукой, но я невинен и не был глупцом, даже когда приходила любовь!

У него была жена, у нее муж. Согласно законам Церкви и государства, они были связаны нерасторжимыми узами. Много дней и ночей провели они со своими избранниками. Произносили слова любви. Карабкались на кручи интимности до тех пор, пока не достигали той нелепой минуты, когда кажется, знаешь другого, как себя, и тут же с горечью убеждаешься, что это невозможно; пока, несмотря на горечь, не образовывали некую фигуру из переплетенных обнаженных тел; пока не начинали видеть друг друга заново, ослепнув на какое-то время; пока не обрастали привычками, не переставали различать, где другой, отличный от тебя, с его телом, его личностью. Они оба подошли к той точке совместной жизни, когда в неумолимой будничности существования, в убожестве исчезнувшего желания, рассеявшегося как дым колдовства открываешь для себя бдительность, потребную для беспрестанного восстановления того, что время отнимает у любви, и осознания того, чем оно ее наделяет.

Они не были новичками в делах любви. У обоих были дети. Она к тому же ждала второго ребенка. Им был знаком язык любви. О да! Любовный лепет, мольбы и просьбы, восторженный шепот и даже (это касается его) слова, кладущие всему конец и утверждающие, что нечего и не было — исчезла привязанность, остались лишь цепи, — это произносили они сами и слышали от других. Она в меньшей степени, чем он, злоупотребляла словами, распутывающими отношения и узлы. «Я тебя люблю, а ты?» Что это? Некий наказ, заклинание или бесконечный стон? Каждый вечер перед тем, как уснуть, Полина Арну повторяла его, прижавшись к мужу в полутьме спальни. А Жиль Андре больше не произносил этих слов: судя по всему, он больше не был любим.

У обоих были вторые половины, но исполнявшие разные партии.

— С меня довольно, — говорила Бланш, та самая, которая когда-то нежно ворковала «Ты меня любишь?».

Однажды в детском саду он подошел к ней.

— Мне кажется, мы знакомы, я играю в теннис в том же клубе, что и ваш муж.

Это выглядело по меньшей мере странно. «Ничего себе», — подумала Полина. Однако что-то в ней дрогнуло.

— Возможно. В каком клубе вы играете? — И после его ответа подтвердила: — Да, это тот самый.

Муж был очень влюблен в нее. Рядом с ним одевалась она утром того дня, когда ей предстояла встреча с завладевшим ее воображением мужчиной.

— Ты не забыла, что сегодня вечеринка в клубе?

— А ты не забыл, что ты идешь туда один? Я тебе говорила: у меня деловой ужин.

Радость, переполнявшая ее при мысли об этом ужине, перевешивала неприятное ощущение, что приходится таиться от мужа.