Среди широких долин возвышаются небольшие, открытые со всех сторон холмы; солнце озаряет их своими лучами от восхода и до заката. Те, что живут в низинах между холмами и реже видят солнце, называют их Сульбаккен (солнечная гора). Сейчас мы и расскажем вам об одной девушке, которая жила как раз на таком холме. А хутор, где она жила, так и назывался — Сульбаккен. На Сульбаккене снег осенью появлялся позже, а весной таял раньше, чем на других хуторах.

Владельцы Сульбаккена были гаугианцами

[1]

, и еще их называли «чтецами», потому что они читали библию более усердно, чем другие обитатели здешних мест. Хозяина хутора звали Гутторм, а его жену — Карен. У них родился сын, однако вскоре он умер, и три года они не входили в восточный придел церкви. Потом у них родилась девочка, которую они назвали в память их умершего сына; мальчика звали Сюверт, а ее они окрестили Сюннёв, потому что ничего более похожего на имя сына так и не придумали. Но мать называла ее Сюннёве, ибо, когда девочка была еще совсем маленькой, она часто говорила дочери: «Сюннёве моя», — так ей было легче произносить ее имя. Когда же девочка подросла, все так и звали ее Сюннёве, и почти все сходились на том, что в их приходе нет и не было девушки красивее, чем Сюннёве Сульбаккен. Она была еще совсем маленькой, когда родители стали брать ее каждое воскресенье в церковь; правда, вначале маленькая Сюннёве только и понимала, что пастор бранит Славе-Бента, сидящего перед самой кафедрой. Но отец хотел, чтобы «девочка постепенно привыкала к церкви», и мать хотела того же, «потому что ведь кто знает, может сам господь бог благословил нашу девочку, и она стала такой хорошей маленькой хозяюшкой». И правда, если у них заболевал ягненок, козленок или поросенок, или какая-нибудь беда приключалась с коровой, их немедленно препоручали заботам Сюннёве, и матери казалось, что бедное животное тут же начинает выздоравливать. Впрочем, у отца были кое-какие сомнения на этот счет, но не все ли ему равно, кто ухаживает за коровой или овцой, если та поправляется.

По другую сторону долины, у самого подножья высокой горы, стоял еще один хутор и назывался он Гранлиен (еловый склон), потому что со всех сторон его окружал густой еловый лес, а другого леса не было на много миль вокруг. Прадед нынешнего владельца Гранлиена стоял со своим полком в Голштинии, ожидая наступления русских войск. Из этой экспедиции он привез в своем ранце семена многих удивительных заморских растений и высадил их возле дома. Однако с течением времени все эти растения погибли одно за другим; лишь зернышки нескольких еловых шишек, которые, как это ни странно, были завезены сюда вместе с другими семенами, неожиданно прижились, и теперь хутор скрывала густая еловая чаща. Бывшего солдата звали с честь его деда Торбьорном, а своего старшего сына он назвал Семундом, в честь своего отца. Таким образом, обитателей Гранлиена уже с давних пор называли через поколение либо Торбьорнами, либо Семундами. В народе поговаривали, что счастье сопутствует Гранлиенам тоже через поколение и никогда не приходит к тому, кого зовут Торбьорном. Когда у Семунда, нынешнего владельца Гранлиена, родился старший сын, он долго думал над тем, как ему назвать своего первенца, но так и не решился нарушить установившийся в роду обычай и после многих колебаний все-таки назвал мальчика Торбьорном. Правда, он старался воспитать сына так, чтобы он избежал уготованной ему судьбы, но Семунду самому это казалось маловероятным, тем более, что уже и теперь он замечал в характере мальчика строптивость и упрямство. «Это нужно искоренить», — говорил Семунд жене и когда Торбьорну исполнилось три года, отец стал время от времени поучать его с розгой в руках. Он заставлял сына собрать щепки, которые тот раскидал по всему полу, поднять чашку, которую тот бросил, погладить кошку, которую тот ударил. Но жена уходила из комнаты всякий раз, когда муж принимался за воспитание сына.

И хотя с Торбьорном обращались всегда очень строго, отец с удивлением замечал, что чем старше становится мальчик, тем чаще приходится его наказывать. Семунд рано засадил сына за книги и часто брал с собой в поле, чтобы не оставлять без присмотра. У матери на руках было большое хозяйство и трое маленьких детей; она всегда была занята, и только по утрам, одевая сына, она ласкала его и уговаривала не перечить отцу, когда в праздник они соберутся все вместе. Но когда Торбьорн получал колотушки за то, что вместо «аб» читал «ба», и за то, что попробовал высечь маленькую Ингрид так же, как отец сек его, он недоумевал, почему же его братишка и сестренка живут так хорошо, а ему живется так плохо.

Почти все время Торбьорну приходилось быть с отцом, но он никак не решался заговорить с ним и потому стал скрытным и молчаливым, хотя все время о чем-то сосредоточенна думал. Однажды, когда они с отцом сгребали мокрое сено, Торбьорн вдруг спросил его:

В жизни каждого норвежского крестьянина очень большое место занимает церковь. Это его святая святых возвышается над его повседневными заботами, вокруг нее — торжественное безмолвие кладбища, а внутри кипит жизнь, свершается богослужение. Это единственное здание в долине, которое отделано с роскошью, и церковный шпиль поднимается в глазах крестьянина на гораздо большую высоту, чем это может показаться с первого взгляда? Когда ранним воскресным утром он идет в церковь, колокола еще издали приветствуют его своим звоном, и он неизменно снимает шляпу, словно отвечая на их приветствие. Ведь он уже с давних пор заключил, с ними тайный союз, о котором никто не знает. Еще мальчиком он стоял в дверях своего дома и слушал их благовест, а мимо него по улице медленно шли к церкви верующие. К ним присоединялся и его отец, но сам он «был еще слишком мал», и его оставляли дома. Множество картин слилось в его воображении с этими могучими протяжными звуками, которые плывут от одной горной вершины до другой и долго еще перекликаются, замирая в отдалении; но одна из этих картин стала неотъемлемой частью всего его существа: новые праздничные одежды, нарядные женщины, начищенные до блеска лошади в сверкающей на солнце упряжи.

И вот наступает долгожданное воскресенье; когда колокола наконец благовестят о его собственном счастье, а сам он, в новом с иголочки платье, которое, правда, немного велико ему, гордо идет рядом со своим отцом, впервые в жизни направляясь в церковь. Сколько радости слышится тогда в их звоне! Они откроют перед ним все двери, чтобы он мог увидеть все, что пожелает. А на обратном пути колокольный звон снова несется над его головой, еще тяжелой и затуманенной от песнопений, службы и проповеди, от всего, что ему довелось увидеть в этот день: алтарь, костюмы, множество людей, — и теперь их величественный благовест словно увенчивает запечатлевшиеся в его душе образы и освещает ту маленькую церковь, которую он отныне будет носить в своем сердце.

Когда он становится старше, он часто уходит в горы пасти скот; наступает утро, полное невыразимой прелести; трава покрыта капельками росы, мальчик сидит на высокой скале, а внизу пасется стадо; слышится позвякивание бубенчиков. Но вот до него доносится колокольный звон, и его вдруг охватывает грусть, ибо звон этот навевает на него какое-то безотчетное томление, влекущее его туда, вниз, в долину… Он вспоминает о друзьях, которых встречал в церкви, вспоминает радость, которую он испытывал во время службы, и потом, когда он вернулся домой, вспоминает о праздничном обеде, об отце, матери, братьях и сестрах, о веселых играх на горе, когда наступает воскресный вечер… И его маленькое сердечко начинает так биться, что вот-вот выскочит из груди. Но вдруг он осознает, что это звучит церковный колокол; он стряхивает с себя оцепенение, а на память ему приходит отрывок из какого-нибудь псалма, и он поет, сложив на груди руки и устремив взор в долину. Потом он произносит небольшую молитву, вскакивает и радостно трубит в свой рожок, и звуки его разносятся далеко в горах.

Здесь, в этих тихих горных долинах, церковь все еще говорит с людьми каждого возраста на особом языке, является каждому именно такой, какой он хочет ее видеть. Многое станет впоследствии между ним и церковью, но ничто не будет выше церкви. Прекрасной и величественной представляется она конфирмующемуся, грозной и в то же время доброй, с предостерегающе поднятым пальцем — юноше, только что избравшему свои путь, мужественной и сильной — тому, кто удручен горем, просторной и ласковой — уставшему от жизни старцу. Во время службы в церковь приносят и крестят младенцев, и состояние благоговейного экстаза достигает тогда своего апогея.

Поэтому нельзя писать о норвежских крестьянах, будь то хорошие или гадкие люди, и ни словом не обмолвиться об их отношении к церкви. Возможно, нас упрекнут в однообразии, но ведь это еще не самое страшное. Оговорка эта относится не только к предстоящему посещению церкви, о котором мы сейчас вам расскажем, а вообще ко всякому описанию жизни норвежской деревни.