В сборник входят повести современных канадских писателей, создающие живой, достоверный образ страны, показывающие ее специфические проблемы, ее социальную и духовную самобытность. Жизнь среднего канадца со всеми ее проблемами: ломкой семейных отношений, неустроенностью, внутренним одиночеством — в центре внимания Ричарда Райта («В середине жизни»); проблема формирования молодого поколения волнует Мари-Клер Бле («Дневник Полины Аршанж»); о расовом бесправии коренных жителей Канады — индейцев — рассказывает Бетти Уилсон («Андре Том Макгрегор»); провинциальную жизнь Квебека описывает уже известный нашему читателю Андре Ланжевен («Пыль над городом»).
Предисловие: Время перемен
Четыре писателя представляют в этом сборнике «молодую» и малознакомую пока нашему читателю литературу послевоенной Канады. Литература эта, создаваемая, как известно, на двух языках — английском и французском, недавно включилась в поток мирового литературного процесса. За свою короткую историю она прошла ускоренный, путь от «викторианства до постмодернизма», впитала в себя традиции литератур трех стран — Англии, Франции и США. Многое в канадской литературе XX века еще не определено однозначно, литературоведы спорят о том, с какими критериями к ней подходить, в чем особенности складывающейся национальной традиции, однако, оценивая роль послевоенного периода в ее развитии, можно с уверенностью сказать: это было время интенсивного роста, накопления мастерства, активного самоопределения.
В литературе конца 40-х и 50-х годов эти изменения только назревали — бывшая колония Франции, затем колония и доминион Англии, Канада в это время остро ощущала свою культурную обособленность и провинциализм. Известный поэт Эрл Бёрни, представивший в стихотворении «Канада. История болезни. 1945» свою страну в образе «нескладного школьника», спрашивал с заметной долей иронии: «Ах, выйдет ли он из детства?» Выводы Королевской комиссии по развитию искусств, литературы и науки, работавшей на рубеже этих десятилетий, были категоричнее: «культурная отсталость», отсутствие как собственной литературной традиции, так и писателя, которого можно было бы назвать национальным. Комиссия зафиксировала и другое тревожное явление — постоянную духовную экспансию США, постепенно превращавших Канаду в широкий рынок для своей массовой культуры.
Немногочисленная читательская публика мало интересовалась сочинениями своих соотечественников, писателю приходилось преодолевать атмосферу духовного застоя и эстетический консерватизм критики. В начале 70-х годов видная канадская писательница Маргарет Лоренс вспоминала: «Одно время писателю в Канаде приходилось крайне трудно. Многие годы наше сознание было колониальным, большинство из нас считало, что книга, написанная канадцем, вряд ли может быть хорошей — для этого она должна быть издана в Нью-Йорке или Лондоне. Культурный климат в стране изменился до неузнаваемости, особенно за последнее десятилетие».
Период, который имеет в виду писательница — вторая половина 60-х и 70-е годы, — иногда называют «канадским Возрождением». Движение за большую самостоятельность страны, ослабление ее растущей зависимости от США внесло ощутимое оживление в развитие национального искусства, дало новый импульс для осмысления не только современности, но и исторического прошлого, для оценки истинного значения национального своеобразия, фольклора аборигенов Канады и переселенцев из других стран.
Художественная литература переживала настоящий подъем: издательства стали смелее печатать книги канадских писателей, забытая классика пришла к читателям в дешевых изданиях, появилось много новых имен, некоторые известные писатели (в том числе и Мари-Клер Бле) вернулись из эмиграции. Произведения Маргарет Этвуд, Антонины Майё, Маргарет Лоренс, Мари-Клер Бле, Ричарда Б. Райта, Жака Годбу привлекают внимание в странах Европы и за их пределами, получают престижные литературные премии. Критика заговорила о необходимости «открыть» материк, именуемый канадской литературой, пересмотреть свой взгляд на нее как на нечто провинциальное и малоинтересное.
Ричард Б. Райт
«В середине жизни»
Где-то под конец марта, в пятницу, Фредди Лэндону в утреннем сне привиделась его дочь. Сон был жутковатый — в нем Лэндон беспомощно взирал, как дочь и молодой человек по имени Ральф Чемберлен поджигают его квартиру. Оба были голые, как младенцы, и дико хохотали, а он поджаривался в пламени. Проснувшись, Лэндон потянулся к горлу. В нем саднило и першило. Неужели его еще и душили? Да нет же: вчера наугощался, просидев допоздна у телевизора. Пересохло в горле, только и всего.
За окном его спальни была почти сплошная тьма, дневной свет на небе только-только проклевывался. О погоде судить рано. Подобно многим праздным людям, Лэндон привык наблюдать за погодой, смотрел, куда идут облака, как меняется ветер, словно капитан на старой шхуне. Впрочем, в большом городе на востоке Канады за погодой не очень-то понаблюдаешь: небо почти всегда замусорено странствующими частицами, а ветер гоняет туда-сюда испарения серы. Лэндон пощупал горло и вызвал увиденное во сне, прокручивая его перед мысленным взором, словно киноленту. Его дочь, молодой человек, полыхающая квартира; уже взялись огнем брючины его пижамы, и он выскакивает на улицу, подпрыгивая и дымясь, будто злодей из мультипликации. Рассказать Джинни? Это, пожалуй, ее развеселило бы, может, даже вызвало бы тонюсенькую улыбку на губах молодого человека, который еще вчера сидел в гостиной Лэндона и перечислял преступления западной цивилизации. Лэндон слушал эту безотрадную тягомотину вполуха. Куда больше его беспокоила собственная семнадцатилетняя дочь. Прежде чем явиться, она позвонила ему из аэропорта. Это само по себе уже плохо — ведь ей надлежало быть в Нью-Йорке, в 350 милях отсюда, сидеть на занятиях. В ушах Лэндона заревели мощные двигатели, будто он оказался в аэродинамической трубе. Слышимость была скверная, и он, страшно обеспокоенный, громко возмущался.
— Джинни? Я тебя почти не слышу. Что ты здесь делаешь? Где твоя мама?
Он только что вышел из ванной и стоял в темной прихожей, обмотав полотенцем свою отнюдь не девичью талию. На пол с него стекала вода.
— Папуля, я слиняла, — говорила дочь. — Надоела мне эта лавочка.
