В конце прошлого века провинция Бос

[1]

еще не славилась своими плодородными полями, подобными бескрайним морям, — куда ни кинешь взор, волнуются тяжелые колосья. Добрая треть края была покрыта густыми лесами, сохранившимися со времен друидов, а на равнине, где сегодня не видно ни кустика, произрастали густые рощи строевых деревьев, среди которых ютились крохотные деревушки. Их обитатели с трудом собирали скудные урожаи, зато бандиты в округе водились в изобилии. От деревни к деревне, от хижины к хижине деревца росли, множились и превращались в лески и перелески, полностью изменяя топографию края и способствуя зарождению, распространению и процветанию бандитизма, ставшего настоящим бедствием.

На границе провинции, прежний облик которой представить уже практически невозможно, в трех лье от Нёвиль-о-Буа, находился городок Жуи-ан-Питивре. В далеком 1793 году там и в помине не было аккуратных дорожек, вдоль которых выстроились крытые черепицей дома: это была настоящая деревня, насчитывавшая от силы двести пятьдесят крестьян, ютившихся в жалких хижинах. В центре, у старой церкви с покосившейся колокольней, стоял обветшалый феодальный замок. От самого замка сохранились лишь четыре массивные башни и приземистая жилая часть. Развалины, окруженные рвом, наполовину заполненным тухлой водой, принадлежали некогда могущественному и богатому семейству Монвилей.

Поросшая мхом и местами обрушившаяся кровля, опустелые витражные переплеты, слетевшие с петель ставни, расхлябанные двери, растрескавшиеся стены, источенный червями подъемный мост, осыпавшиеся каминные трубы — так, свидетельствуя об обнищании рода, выглядело теперешнее жилище виконтов де Монвилей, сеньоров Жуи, Гедревиля, Готе, Монгона, Спюи, Тивернона, Мийуарда, Андонвиля и прочих мест. Постепенно, из поколения в поколение, расточительные члены семейства проматывали состояние предков, пока в конце концов не растратили его вовсе, и тут случилась революция. Событие это довершило разорение, и нынешний единственный наследник рода влачил жалкое существование.

В 1793 году Жану Франсуа де Монвилю, единственному и законному сыну виконта, «нашему Жану», как называли его не чаявшие в нем души обитатели деревни Жуи, исполнилось двадцать пять лет. Это был красивый молодой человек с надменным и горделивым лицом, отличавшийся поистине гигантским ростом. Волосы и брови каштановые, глаза голубые, как барвинки, кожа бледная, однако на удивление теплого оттенка, выражение губ серьезное, даже печальное, какое встречается у людей, разучившихся смеяться, — таков портрет Жана Франсуа де Монвиля, которого с полным правом можно было назвать красавцем. Глядя на него, сразу становилось ясно, что это человек благородный, с душой, не способной на низости и компромиссы — к таким людям с первого же взгляда чувствуешь симпатию. Бедный и гордый как кастилец, он жил на смехотворные доходы вместе с единственным слугой по имени Жак Фуше, которого все звали Жако. Этот двадцатилетний уроженец Боса, племянник арендатора из Готе, ухаживал за садом, заботился о единственной лошади своего хозяина и всегда был не прочь разнообразить скудные припасы замковой кладовой то украденным из садка кроликом, то пойманным в силок рябчиком.

Жак Фуше, или Жако, был невысок, коренаст, необычайно широкоплеч, с толстыми румяными, словно красные яблоки, щеками, курносым носом, серыми глазами и волосами цвета окалины, словом, являл собой законченный, а ныне вовсе исчезнувший тип слуги, являвшегося неотъемлемой принадлежностью дома. Он был предан хозяину, как пастушья собака, и верность его была крепка, как закаленная сталь.

Во времена, о которых идет речь в этой страшной и правдивой истории

[6]

, провинцию Бос опустошали бандитские шайки, объединенные в некое сообщество, одно лишь название которого не без основания внушало ужас местным жителям. Бандитов было много, они отличались жестокостью, хитростью, превосходной организацией и повсюду имели соглядатаев, что позволяло им дерзко и безнаказанно совершать налеты, грабить, поджигать, разорять, насиловать и убивать. Днем они прикидывались безобидными странниками или нищими, а по ночам собирались в многочисленные отряды и грабили дома, хватали их обитателей и, угрожая оружием, вымогали деньги. Для тех, кто пытался сопротивляться, бандиты изобрели немало способов, заставлявших покориться кого угодно.

К примеру, в очаг бросали хворост и солому, подвешивали упрямца на крюк для котла, разводили огонь и начинали безжалостно поджаривать несчастного. Подобную пытку не в силах вынести ни один человек, и жертвы, издавая душераздирающие вопли, выдавали все свои секреты. Горе тому, кто оказывался выносливым. Его не просто

поджаривали,

а убивали — не спасало и запоздалое признание. Строптивым — смерть, медленная смерть, наступавшая после изощренных пыток, одна лишь мысль о которых заставляла содрогаться тех, кто читал душераздирающую историю этих мучеников.

Нависший над равниной ужас с наступлением темноты охватывал души и состоятельных граждан, и самых последних бедняков, не уверенных в завтрашнем дне. От Этампа до Утарвиля, Оржера, Пате, Нёвиль-о-Буа, Питивье, Ольне-ла-Ривьер, Шамотана и долины Жюин, то есть в округе, простиравшейся на двадцать лье в длину и пятнадцать в ширину, каждую ночь случались либо грабежи, либо пожары, и каждую неделю кого-нибудь или убивали, или пытали огнем. Слухи о разбойных нападениях, жестокостью своей превосходивших любое воображение, держали местных жителей в постоянном страхе. Люди жили, думая лишь об одном — банда Фэнфэна! Фэнфэн — имя это было у всех на устах, все с трепетом задавали друг другу единственный вопрос — где сейчас бандиты? Фэнфэн был хуже спорыньи, страшнее дьявола. Этот злой гений вверг в настоящее безумие население целой провинции, а так как регулярной армией в округе и не пахло, то он мог беспрепятственно выбирать жертвы и устилал свой путь дымящимися развалинами и изуродованными трупами. Люди прятали все, что могло вызвать алчность бандитов, прикидывались нищими, одевались в лохмотья, не доверяли никому, боялись собственной тени.

Но вернемся к Жану де Монвилю. Слова, прозвучавшие во тьме, смех и свист, окружившие юношу люди — все это не оставляло сомнений: он попал в засаду. Невзирая на нависшую опасность, Жан испытал скорее гнев, нежели страх. Как все настоящие влюбленные, молодой человек, повинуясь стихийному велению души, скрывал свои чувства и сейчас был взбешен тем, что незнакомцы шпионили за ним во время тайного свидания. Разбойники, кроясь в сумрачном лесу, подло выследили его и наблюдали, как он разговаривал с Валентиной!

При мысли о том, что свидание было осквернено чужим присутствием, Жан, и без того отличавшийся вспыльчивым характером, полыхнул как порох. Пистолеты остались в седельных сумках, и юноша с голыми руками бросился на окруживших его бандитов, но в эту минуту снова раздался голос, в котором теперь звучала не насмешка, а приказ:

Неделя, отпущенная Фэнфэном барону де Монвилю, истекла. Настал вечер восьмого дня. В трех с половиной лье от замка, в лесу Ла-Мюэт, одно лишь упоминание о котором вселяло ужас в местных жителей, разыгралась сцена, достойная внимания.

На поляне пылали жаркие костры, вздымая к небу огромные языки пламени, напоминавшие отблески пожара. Вокруг сновало множество людей — мужчин и женщин самого разного возраста. Все они собрались на грандиозную пирушку. Здесь были убеленные сединами старцы, малыши со смышлеными мордашками, почтенные матроны, девушки в крестьянских нарядах, особы явно зажиточные и девицы в невообразимых лохмотьях. Но больше всего на глаза попадалось крепких мужчин в расцвете лет с дерзкими загорелыми лицами, одетых кто во что горазд — в потрепанные мундиры, крестьянские куртки, костюмы состоятельных буржуа и даже в нищенские отрепья. Всего же на поляне толклось не меньше тысячи человек. Нанизанные на вертела из палок огромные куски свинины, баранины и говядины, ломти мяса, тушки кур, гусей, индюшек и уток коптились над огнем или жарились на угольях. Собравшиеся предавались необузданному веселью — орали, горланили песни, плясали, устраивали бурные потасовки, словом, производили такой шум, от которого, казалось, вот-вот лопнут уши.

Внезапно часовой, вооруженный ржавым мушкетом, издал протяжный крик, означавший сигнал тревоги, — прямо перед ним из лесного мрака появились два всадника.

— Стой! Кто идет?

— Оборванец! Друг оборванцев! — ответил звонкий голос.

Дальнейшее введение нового Главаря в должность превратилось в простую формальность. Видя, с каким человеком придется иметь дело, разбойники, разумеется, не думали протестовать.

Тем временем торжества, прерванные казнью предателя, продолжались. Обычай требовал соблюдения определенных ритуалов, пренебречь которыми никому даже в голову не приходило, — разбойники были слишком привержены своим традициям, чтобы отказаться хотя бы от одной из них.

Церемония продолжалась. Новому предводителю предстояло получить кольцо, с незапамятных времен переходившее от одного бандитского вожака к другому. Оно походило на широкий массивный бочонок, искусно выкованный из стали, с загадочным и изысканным прорезным узором, в который были вкраплены великолепные рубины, сверкавшие, словно капли крови.

Это было

кольцо поджигателя,

иначе огненное кольцо. Оно вручалось верховному главнокомандующему, которому повиновались все бродяги, блуждавшие по лесам и дорогам провинции Бос и называвшие себя разбойниками или поджигателями. Владевший кольцом обладал исключительным правом распоряжаться их жизнью и смертью.

Надев кольцо на безымянный палец человека в маске, Цветок Терновника тотчас снял с головы его обшитую золотым галуном треуголку, схватил тяжелую дубинку, раскрутил «мельницу», а затем обнял нового Главаря и слегка ударил его по плечу. Это была примитивная, но в чем-то трогательная пародия на обряд посвящения в рыцари, во время которого новичок получал легкий удар мечом по плечу. Затем Цветок Терновника громким и торжественным голосом, в котором, однако, проницательный человек наверняка уловил бы насмешливые нотки, объявил:

Вечером следующего дня, незадолго до заката, двое смертельно усталых с виду путников остановились у ворот фермы Готе. Это сельское угодье, ныне уже не существующее, находилось на небольшой возвышенности, откуда открывался прекрасный вид на окрестности. Сегодня о ферме напоминает лишь маленький родник, прозванный источником Готе.

Яростный лай цепных псов возвестил хозяевам о приходе чужаков. Путники, едва волоча ноги, прошли по двору мимо ощерившихся собак, яростно рвавшихся с привязи, мимо навозных куч и, поднявшись на три ступеньки, вошли в кухню, служившую одновременно и пекарней. Работники фермы только что заняли места за общим столом, во главе которого восседал сам хозяин, мэтр

[13]

Фуше, высокий крепкий старик с гордой осанкой и приветливым лицом. Он, как вы помните, приходился дядей Жако, верному слуге Жана де Монвиля.

— Добрый вечер, хозяин, хозяйка и весь честной народ, — произнес младший из странников, в приветствии поднося руку к хлопчатобумажному колпаку.

— Привет и братство, гражданки и граждане! — добавил другой, коснувшись пальцем широкополой, заломленной на военный манер шляпы.

— Добрый вечер, друзья мои, — сердечно отвечал арендатор.

Прошло два с половиной года.

Через неделю, то есть 4 брюмера

[19]

IV года (26 октября 1795 года) истекали полномочия Национального Конвента

[20]

, а спустя девять дней к власти пришла Директория.

Изменение формы государственного правления не было неожиданным. Следом ожидался период относительного спокойствия, как правило, наступавший после великих потрясений. Это относилось не только к государственной политике, безжалостной по необходимости и во имя той же необходимости державшей в страхе половину населения, но и к смутам, царившим в провинциях, в частности в провинции Бос.

Бандиты, в течение двух лет беспрепятственно опустошавшие прекрасный край, исчезли полгода назад. О поджигателях ничего не было слышно, дороги стали относительно безопасными, земледельцы наконец вздохнули спокойно, появилась уверенность в завтрашнем дне, и дьявольский Фэнфэн перестал наводить ужас на жителей.

Едва лишь страх перед разбойниками рассеялся, или, точнее, стал менее заметным, как тотчас нашлись люди, которые принялись потешаться над бандитами. Кое-кто даже поговаривал, что Фэнфэн, бывший дворянин, эмигрировал. Во Франции все начинается и кончается песней, и какой-то доморощенный поэт сочинил девяносто куплетов «Жалобы Фэнфэна», которую вскоре стали распевать повсюду. Жалоба эта, хоть и весьма посредственная, имела бешеный успех — так смех всегда приходит на смену страху. Распевая песенку Фэнфэна, люди начинали верить, что все на самом деле обстоит именно так, как сказано в модных куплетах. Только несколько скептиков, успевших, по правде говоря, жестоко пострадать от разбойников, молча пожимали плечами. На их взгляд, такое легкомыслие не сулило ничего хорошего.

Леон Бувар был сыном того самого мирового судьи, который два с половиной года назад арестовал барона Жана де Монвиля, обвиненного в ужасном преступлении, совершенном над супругами Фуше, земледельцами из Готе. Молодой человек принадлежал к сонму героев, рожденных нашей великой Республикой. Он не собирался посвящать себя военной карьере. Усидчивый, спокойный и скромный, страстный любитель наук, юноша мечтал стать адвокатом. В семнадцать лет он начал изучать судейское дело, поступив помощником к окружному прокурору Шартра, большому другу отца. Это было в 1790 году.

На следующий год ряд декретов отменил наследование должности прокурора — теперь ее приходилось покупать. Леон Бувар, будучи родом из богатой буржуазной семьи, вполне мог надеяться со временем приобрести место своего патрона, а потом, согласно тем же декретам, стать поверенным в делах и адвокатом.

Но в 1792 году ученик прокурора, исполнившись благородными чувствами, одним из первых откликнулся на призыв Республики: «Отечество в опасности!» С радостью записавшись в полк волонтеров департамента Эр и Луара, он с чувством выполненного долга отправился к родителям и заявил:

— Отец, я стал солдатом! Через два часа я обязан вернуться в полк.

— Ты правильно поступил, — ответил Бувар-старший, побледнев при мысли об опасностях военной жизни, но в то же время гордясь поступком сына.

Расправившись с кучером и кондуктором, бандиты взвалили на спины мешки и бросились в чащу. Убедившись, что погони нет, они вскоре выбрались из леса и не спеша зашагали по проселку. Хотя операция завершилась успешно, разбойники были мрачны, шли молча и понуро. Споткнувшись о кочку, один из них выругался с досады:

— Черт побери! Главарь придет в ярость, если узнает, что остались покойники!

— Каналья кучер! — отозвался другой.

— Мерзавец кондуктор! — добавил третий.

— Прикончили-таки двух наших, а беднягу Марабу продырявили.

Нетрудно представить, какой переполох произвело в столице крохотного кантона известие об ограблении дилижанса и сопутствовавших ему драматических событиях. Хотя новость пришла в городок глубокой ночью, она молниеносно распространилась среди жителей, и вскоре все уже были на ногах. На постоялый двор прибыли жандармы, мэр, секретарь суда, мировой судья и врач, словом, все те, кому надлежало собрать показания, записать их и провести расследование.

В ожидании медицинского заключения трупы кучера и кондуктора были извлечены из дилижанса и уложены на кровати. Служители правосудия стали искать свидетелей преступления, но нашли лишь капитана Бувара, не считая, разумеется, графини де Ружмон, ее дочери и племянницы, разместившихся в доме мирового судьи, где им был оказан теплый и сердечный прием. Трое других очевидцев, чьи показания были так необходимы, исчезли — Матиас Лесерф умчался верхом, а щеголь и человек в каррике буквально растворились в воздухе.

Двух последних искали по всему городу, но совершенно безуспешно. Поначалу среди всеобщего волнения их исчезновение прошло незамеченным, так как жители Базош-ле-Гальранда беспокоились в первую очередь о собственной безопасности и переживали приступ панического страха. По прошествии некоторого времени стало казаться, что свидетели происшествия бежали, и, как мы сейчас увидим, так оно и было.

Щеголь, спрыгнув с подножки дилижанса, не стал заходить на постоялый двор, а быстро зашагал по дороге, разделявшей Базош на две части и сворачивавшей налево, к деревушке Донвиль. Не замедляя хода, что свидетельствовало о прекрасном знании местности, молодой человек сразу же направился к дому, окруженному добротным забором, и три раза стукнул в низкие ворота, каждый раз выдерживая паузу. Подождав немного, он снова трижды постучал тростью.

— Кто там, и чего вам надобно? — раздался мужской голос.

Признательные за заботу об их сыне, супруги Бувар окружили вниманием мадам де Ружмон и девушек. Мировой судья и его жена постарались сделать все возможное для эмигранток, не заботясь о том, что скажут люди. Пока было неясно, как отнесутся власти к возвращению бывших аристократок, и судья постарался защитить путешественниц, хотя бы пока они гостили в его доме. Это было первой услугой.

На имущество семейства де Ружмон был наложен секвестр, но покупателя на владения графини не нашлось, и судья Бувар решил добиться отмены секвестра, что по тем временам было весьма непросто. Он занялся и приведением в жилой вид замка, изрядно обветшавшего за последние два с половиной года.

Подобные занятия требовали постоянных действий, разъездов и переговоров, что графиня, разумеется, не могла оценить по достоинству. Напротив, она то и дело удивлялась, почему дело движется так медленно, ибо полагала, что стоит ей вернуться, как она тотчас сможет вступить во владение прежним имуществом. Охотно переложив все хлопоты на плечи гражданина Бувара, графиня полагала, что труды ради ее блага уже сами по себе должны осчастливить человека, добровольно ставшего поверенным в ее делах. Не подозревая, что защищать интересы эмигрантов чрезвычайно опасно, она видела в судье Буваре одного из управляющих былых времен, которого вместе с кюре допускали за барский стол, а во время процессий дозволяли нести балдахин над статуей святого.

Благосклонность ее была исполнена высокомерия, она называла Бувара «любезный», разговаривала с ним тоном великосветской дамы и никак не могла понять, почему судья не обращается к ней в третьем лице и не упоминает ее титула. В сущности, женщина не злая, графиня была до мозга костей проникнута сословными предрассудками.

Леон Бувар, чье политическое и жизненное

кредо

выразила «Декларация прав человека и гражданина», сжимал зубы и бледнел, слыша, как бывшая графиня обращается к его матушке «бесценная моя» или «добрейшая госпожа Бувар», показывая надменным тоном, какая пропасть их разделяет. Леон украдкой смотрел на отца, который лукаво подмигивал сыну, наблюдая за графиней, и быстро отводил глаза, скрытые стеклами очков. Старший Бувар словно говорил: