Полковник Миронов разбирал служебные бумаги, прибывшие с последней почтой. Но шум на полковом дворе оторвал его от дела. Он подошел к окну - два сержанта вели солдата. А тот упирался и, оборачиваясь назад, кричал что-то бессвязное. Наконец группа дошла до караульного помещения и скрылась за тяжелыми воротами. Двор опустел. В эти часы люди стараются не выходить под яростно палящее солнце. Земля выжжена добела - ни дерева, ни кустика, ни травинки. Казармы, умывальники, каптерки - все будто на ватманском листе, на который архитектор не успел нанести озеленение. Дальше, за глинобитной оградой, шли барханы - Каракумы вплотную подступали к полковому двору.

Полковник позвонил дежурному, приказал выяснить и доложить, что произошло, и склонился над бумагами. Седина алюминиево отливала в его темных волосах.

Миронову на вид за сорок. Фигура уже несколько оплыла, округлилась. Глаза спокойные, мудрые, строгие. Три ряда орденских ленточек на груди объясняли появление этой ранней седины. Если же учесть и пятнадцать лет службы в послевоенные годы, то можно сказать, что полковник Миронов еще хорошо сохранился.

В кабинет вошел дежурный офицер. Доложил:

– Товарищ полковник, ваше приказание выполнил! В седьмой роте рядовой Паханов пытался не выполнить приказание командира взвода лейтенанта Лободы.

Командир взвода Лобода пришел скоро. Он был бледен, возмущен и растерян. Широко раскрыв голубые глаза, лейтенант сбивчиво докладывал:

– …Не солдат, а ходячее ЧП! Угрюмый… Наглый… Ничего не боится… Я все время жду от него какой-то большой неприятности.

– Кем он был до армии?

– Разве от него добьешься, товарищ полковник! Молчит, будто рот у него зашитый! А глаза наглые. Вижу по ним - все прекрасно сознает и понимает. Иногда так взглянет - мороз по коже дерет.

– Ну, а кто же он все-таки?