Глоуэну Клаттоку исполнялось шестнадцать лет, по каковому случаю предстояло скромное торжество: Фратано, управляющий пансионом, должен был выступить с официальным приветствием и, что важнее всего, объявить показатель статуса Глоуэна — число, от которого во многом зависело будущее молодого человека.

Для того, чтобы избежать лишних неудобств и сэкономить средства, церемонию решили совместить по времени с еженедельной «трапезой клана» — присутствие на этом традиционном ужине было обязанностью всех Клаттоков, проживавших в пансионе, причем ни возраст, ни какое-либо недомогание не считались достаточным оправданием для уклонения.

Утро трапезного дня прошло спокойно. Отец Глоуэна, Шард, подарил сыну пару серебряных с бирюзой эполет, какие, если верить журналам мод, красовались на плечах хорошо воспитанных постояльцев самых привилегированных курортных отелей Ойкумены.

Как обычно, Шард и Глоуэн завтракали у себя в квартире. Они жили вдвоем — мать Глоуэна, Марья, погибла, когда ее сыну было три года. У Глоуэна сохранилось смутное воспоминание о заботливом присутствии матери. Он подозревал, что с ее исчезновением связана какая-то тайна, но Шард никогда не говорил на эту тему.

Шард направился прямиком к новому зданию управления, где располагались помещения отдела A. Там, в качестве начальника полиции, он смог провести расследование, не встречая никаких препятствий.

Времени оставалось мало — через два часа, с неизбежной регулярностью вращения Лорки вокруг Синга, начиналась торжественная трапеза клана. Вернувшись в пансион Клаттоков, Шард явился в комфортабельные апартаменты с высокими потолками, занимаемые домоправителем Фратано.

Заходя в приемную, Шард чуть не столкнулся со Спанчеттой, выходившей из внутренней гостиной. Оба остановились, как вкопанные — и для Шарда, и для Спанчетты эта встреча была крайне нежелательным поворотом событий.

«Что ты здесь делаешь?» — резко спросила Спанчетта.

Отец и сын стояли, готовые выйти из квартиры — Шард в последний раз проверял, все ли в порядке с праздничным костюмом Глоуэна. Коротким кивком Шард выразил больше удовлетворения, чем словами: «Думаю, никто не найдет, к чему придраться — на этот счет можешь быть спокоен».

«Гмм. Как минимум, Арлес не одобрит мои ботинки».

Шард усмехнулся: «Арлес не в счет! Никто даже не взглянет дважды в твою сторону — если ты не позволишь себе какую-нибудь вопиющую вульгарность».

«Я не намерен позволять себе никаких вульгарностей, — с достоинством откликнулся Глоуэн. — Невоспитанность не сообразуется с моими представлениями о праздновании дня рождения».

Долгое лето кончилось. Труппа «Лицедеев», возглавляемая маэстро Флоресте, вернулась из успешного межпланетного турне, и заработанная актерами выручка должна была послужить воплощению заветной мечты Флоресте — сооружению нового Орфеума, величественного святилища исполнительских искусств. А Глоуэн, уже на следующее утро после дня рождения, начал летную подготовку под руководством управляющего аэропортом, уроженца древней Земли по имени Юстес Чилке.

Несколько недель мысли Глоуэна были заняты главным образом тренировочными полетами, летательными аппаратами и незаурядными личностями управлявших ими пилотов — в частности, Юстеса Чилке, память которого служила неисчерпаемым кладезем историй о диковинных народах, населявших далекие миры. Еще сравнительно молодой человек, Чилке успел принять участие в сотнях опасных и забавных авантюр. Он побывал во всех концах Ойкумены, отведал горечь бытия на всех ступеньках экономической лестницы и в конечном счете выработал своего рода практическую философию, которой не замедлил щедро поделиться с учеником: «В бедности нет ничего страшного, потому что на дне нечего терять — остается только карабкаться вверх. Богачи боятся разориться, но хлопотать о деньгах, когда они уже есть, гораздо лучше, чем сколачивать состояние, которого еще нет. Кроме того, если люди думают, что ты богат, они гораздо вежливее с тобой разговаривают — хотя вероятность того, что тебя долбанут по башке, чтобы потребовать выкуп или ограбить, возрастает пропорционально их вежливости».

Во внешности Чилке, с первого взгляда ничем не примечательного человека среднего роста, угадывалось скрытое стремление покрасоваться, боровшееся с привычкой внутренне потешаться над людьми. Обветренное жилистое лицо с крупными, не слишком правильными чертами прирожденного паяца, жесткие сероватые волосы, топорщившиеся ежиком, короткая шея и мощные широкие плечи, заставлявшие его слегка наклоняться вперед при ходьбе — таков был человек, научивший Глоуэна летать.

По словам Чилке, ему выпало родиться и вырасти на ферме посреди Большой Прерии. Он с таким чувством рассказывал о старом добром доме своих родителей и об аккуратных маленьких поселках в необъятной степи, открытой всем ветрам, что Глоуэн не мог не поинтересоваться, собирается ли Чилке когда-нибудь вернуться в родные места.

Утром в верд сатир Латуюн вскочил на пилястр у лицея, взмахнул узловатыми темными руками, потоптался на козлиных ногах и сыграл на свирели пронзительный переливчатый пассаж, тем самым знаменуя начало Парильи. Спрыгнув на Приречную дорогу и продолжая наигрывать щебечущий напев, прерываемый хрюкающими низкими нотами, сатир повел за собой праздничную процессию, дрыгая волосатыми ногами, высоко подскакивая и отбивая дробь копытами, как молодой драчливый бычок. За сатиром теснилась толпа ряженых, пританцовывающих и кривляющихся в такт настойчивому ритму свирели. Парадное шествие продолжали две дюжины разукрашенных фургонов, механические чудища, роскошные кареты с дамами в напудренных париках и джентльменами во фраках. Рассевшись на фургонах или маршируя рядом, процессию сопровождали многочисленные музыканты; восемь «бесстрашных львов» в костюмах с гривами из темно-рыжей шерсти выстроились фалангой, вздымая когтистые лапы и с рычанием набрасываясь на неосторожно приближавшихся прелестниц. Стайки радостно возбужденных детей в нарядах Пьеро и Пульчинеллы сновали вокруг, то и дело забегая вперед и разбрасывая пригоршни лепестков под самыми копытами скачущего сатира. Кто же был неутомимый танцор в зловеще смеющейся маске? Личность Латуюна полагалось хранить в глубокой тайне, но козлоногий распутник и человек, его изображавший, настолько очевидно сходились характерами, что, по всеобщему мнению, роль эту брал на себя не кто иной, как галантный повеса Намур.

Так начались долгожданные три дня и три ночи попоек и кутежей, пышных представлений и пиршеств, бесшабашного флирта и амурных похождений. По вечерам в верд и мильден «Лицедеи» маэстро Флоресте обещали исполнять эпизодические фарсы, которые Флоресте именовал «Каламбурами», а после захода солнца в смоллен должна была состояться более продолжительная «Фантасмагория». А потом — кульминация празднества, Большой Маскарад до полуночи, когда навевающая сладостные сожаления торжественная музыка паваны оповещала об окончании Парильи, когда ряженые срывали маски, рыдая от нервного напряжения, переполненные ощущением трагического великолепия жизни, ее чудесного зарождения, ее неисповедимого конца.

Таково было ежегодное празднование Парильи — ее обряды устоялись за тысячу лет и приобрели уже оттенок массовой литургии.

Праздничные планы Глоуэна нарушились двумя не относившимися к Парилье обстоятельствами, одинаково неожиданными и досадными: обнаружением арсенала йипов и прибытием в пансион Клаттоков нового консерватора с семьей.

Первое обстоятельство заставило Глоуэна, зачисленного кадетом отдела B, совершать еженощный трехчасовой обход ограды, окружавшей табор йипов. Считалось, что патрулирование поможет предотвратить всякие попытки вооруженного нападения со стороны йипов — после всех обысков и допросов не было уверенности в том, что у них не осталось других тайников. По мнению Глоуэна, однако, теперь восстание островитян было бы чрезвычайно маловероятным.

Шард целиком и полностью поддержал его точку зрения: «Совершенно верно! В ближайшее время йипы вряд ли решатся захватить станцию; в каждый отдельно взятый день у них нет почти никаких шансов — может быть, один из десяти тысяч. То есть пройдут двадцать или двадцать пять лет, прежде чем всем нам перережут глотки кровожадно ухмыляющиеся йипы!»

«Ну вот, даже ты надо мной смеешься, — ворчал Глоуэн. — И что хуже всего, придется выходить в патруль с Керди Вуком!»

Вечером Глоуэн снова позвонил Сесили: «Алло, это я!»

«О! Я весь день о тебе беспокоилась. Что происходит?»

Глоуэну показалось, что он угадывает в голосе Сесили усталость и какое-то разочарование. Он ответил: «Ничего особенного. Выполняю обязанности».

«И при этом тон у тебя подозрительно самодовольный».

Утром Глоуэн проводил детей консерватора по Приречной дороге, мимо лицея, к складу «Лицедеев», где хранились театральные реквизиты и костюмы. В помещении никого не было — молодые люди втроем бродили вдоль вешалок гардероба, разглядывая и примеряя костюмы. Майло выбрал костюм арлекина из черных и желтых полотняных ромбов, с черной шляпой-треуголкой. Уэйнесс пребывала в нерешительности (ей приглянулись полдюжины нарядов), но в конце концов взяла розовый комбинезон, облегавший предплечья, бедра и талию, с черными помпонами спереди. Непроницаемая маска с раскосыми вырезами для глаз оставляла открытыми только нос, рот и подбородок, а волосы украшал венок из деликатных серебристых спиралей.

Не выказывая ни тени смущения, Майло и Уэйнесс сбросили верхнюю одежду и примерили костюмы.

«Ну вот, с легкой руки Глоуэна мы напялили на себя невесть что, и теперь, окрыленные вседозволенностью анонимности, пустимся во все тяжкие, — сокрушенно произнес Майло. — А ответственность за наши постыдные прегрешения возляжет тяжким бременем на плечи Глоуэна».

«Не возляжет, если вас не поймают, — отозвался Глоуэн. — Будьте осторожны, а если допустите неосторожность, сразу прячьтесь».