«Нейлоновая туника» — повесть о девушке, которая вдруг стала учительницей, и об этой профессии.

Когда я училась в школе, мне очень нравилось читать, как Жилин в «Кавказском пленнике» лепил для Динки глиняных кукол и вырезал из дерева ножиком валик, а валик оперял дощечками — и получалось водяное колесо. В «Войне и мире» я любила следить за невысоким сутуловатым капитаном Тушиным, когда он, попыхивая трубочкой и представляясь себе «огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра», держал своими одинокими четырьмя пушками всю русскую передовую.

Я хотела знать, как люди сражаются, пишут книги, делают машины и вообще: как это все получается — машины, книги. Что и после чего, создавая их, люди делают, о чем в это время думают и какие им нужны знания. Я запоминала, как строгановские художники-изографы у Лескова составляют нежные, растворенные на яйце краски, левкасят доски казанским алебастром — левкас делается гладок и крепок, как слоновая кость, — и на нем пишут и лик, и палаты, и терем. А когда окончила школу и начала работать на заводе, любила подолгу смотреть, как рабочие-медники в нашем цехе сначала большими деревянными молотками, а потом маленькими железными молоточками выколачивали фигурные и точные — до десятых — металлические сферы. По этим образцам делалась оснастка, и мощные станки гнали в серию уже сотни сфер, которые, обрастая различными патрубками и кронштейнами, превращались в двигатели для ракет.

Прошло время, и я нашла свою профессию, но интерес к тому, что и как делают другие, остался. Когда я писала «Нейлоновую тунику», меня занимал характер моей героини, мне было интересно, что она думает о современной жизни и о себе и как это проявляется у нее на уроках. Но не менее интересны были и сами уроки — как она их строит, как говорит, подводит ребят к сути и они эту суть понимают. Почему Марина не умела так уверенно учить сразу? Конкретно: что она неправильно и не вовремя делала на своих первых уроках? И что потом, на следующих уроках, стала делать правильно и вовремя? Меня это занимало, наверное, не меньше, чем мою героиню. Мне вместе с Мариной хотелось учить — и лучше, чем другие, и не так, как другие. Иногда, если все у нее удавалось и выходило, мне было жалко, что я не учитель, и не могу, как она, каждый день входить в класс и рассказывать ребятам о декабристах, Белинском, Пушкине…

Если человек делает что-то стоящее и у него получается, всегда бывает немножко обидно, почему это делаешь не ты. Кажется, ведь так легко! Но это только кажется. Мастерство красиво, и потому глядеть на него интересно и весело. Вспомните, как ведут себя люди, когда где-нибудь в городе появляется еще хорошенько не огороженный котлован, а в котловане экскаватор копает землю. Проходя мимо, многие заглядывают вниз, а те, у кого есть время, останавливаются и рассматривают, как зубья экскаватора врезаются в землю, как, весь дрожа, он выворачивает ковшом камни. Вроде бы не самое сложное дело, но и оно привлекает внимание. Причем чаще взрослых глазеют ребята. Они с удовольствием могут смотреть на шофера, который копается в моторе, и на художника, который украшает витрину, а сквозь стекло все видно.

У каждого человека особый путь, и этот свой путь Марина хорошо чувствовала, хоть часто и не могла объяснить. Жизнь у нее складывалась счастливо. От нее многого ждали, она находилась в центре внимания родных и знакомых. Правда, когда пришло время выбирать институт, родители, по профессии теплофизики, решили, что их дите тоже должно стать теплофизиком. Но разве она, девочка из литературного клуба «Дерзание», могла на это согласиться? Да, в школе Марину увлекала и физика, но то была ядерная, а родители занимались самыми обыкновенными котлами.

Еще в пятнадцать лет Марина захотела объять необъятное, объяснить необъяснимое и стала жить замыслом большой работы о литературе. Она днями просиживала в библиотеке, а к концу десятого класса, чувствуя солидный внутренний потенциал, решила поступать в Ленинградский педагогический институт. Родные и знакомые совершенно справедливо удивлялись ее выбору: уж кем-кем, а учителем Марина быть не собиралась. Но ведь только здесь, в герценовском пединституте, она могла непосредственно общаться с Владимиром Николаевичем Альфонсовым — как он читал советскую литературу! — и с Владимиром Александровичем Западовым — человек огромной эрудиции, специалист по теории стиха, он был для нее идеалом ученого.

«Есть сила, которая меня ведет и которой я полностью покоряюсь, а то, что предлагали вы, увело бы меня в сторону», — говорила она родным и знакомым. А на педагогику можно было вообще не ходить. При ее способностях Марина сдавала этот предмет так, «по нахалке». Немножко о системе Макаренко, потом о Сухомлинском, как он идет от доброты, от того, что ребенку хочется, а не от того, что он должен. Затем про любовь к детям Януша Корчака (в «Новом мире» прочитала, а не в ваших учебниках) — и все в восторге. «Педагогика не наука. Это общеизвестно», — пижонила она.

Может, и правда существовала эта сила, которая вела Марину по особому пути? Однажды на третьем курсе она случайно натолкнулась на малоизвестного (в учебниках о нем два-три слова), но удивительного, прекрасного поэта XVIII века. Опять сутками сидела в библиотеке, разыскивала документы, письма, стихи, а в результате получилась огромная статья — о литературе дворянской фронды, об их журналах, о них самих. Ужасно интересные были люди! Как и почему они кинулись в масонство и вообще русское масонство, стало для нее вопросом вопросов.

— Масоны — это такой же нам урок, как и декабристы. А мы о них ни черта не знаем, — объясняла Марина родным и знакомым свое новое увлечение.