Трава — густая, мягкая, сочная трава. Если растянуться на ней во весь рост, она смыкается над тобой, и тебя не видно. Она колышется на ветру, дующем с Ла-Манша, с береговых укреплений, где еще видны следы десанта — снаряжение, брошенное в бою, разбитые немецкие орудия, исковерканные остовы танков. Минутами Бингу казалось, что ветер все еще доносит тяжелый, приторный запах тления. Но этого не может быть: трупы похоронены на участках «Омаха» и «Юта». Он сам видел, как немецкие военнопленные рыли могилы; и теперь эти могилы были наполнены трупами и песком, и ветер, ласкающий траву вокруг них, пролетал над крестами, выросшими среди холмов.

Он повернул голову. Сквозь высокую густую траву ему виден был замок — Шато Валер, его круглая башня, ветхая кровля, узкие, подслеповатые окна. Из-под навеса возле ручья, стекающего в ров, который темно-зеленой лентой опоясывал замок, доносился непрерывный приглушенный стук: дочери арендатора — крепкие, широкобедрые и краснощекие, обе на одно лицо, так что трудно было различить, которая Манон, а которая Полина, — колотили выстиранное белье — рубахи, штаны, куртки, трусы и носки всего отдела.

Хороший день для стирки, подумал Бинг. Скоро Манон и Полина выйдут из-под навеса и начнут развешивать белье. Он подложил руки под голову и посмотрел на безоблачное небо. Здешнее небо не такое глубокое, как в Англии, где он побывал перед вторжением. Здешнее небо другое — континентальное, к которому он привык с детства. Ни единого облачка не видно. Высоко-высоко, будто крохотное насекомое, ползет с тоненьким жужжанием самолет-разведчик. Только он один нарушает мир и тишину.

Девушки вышли из-под навеса, держа в руках вороха мокрого белья. Бинг встал и не спеша направился к ним.

— Bonjour, mes petites

[1]

, — сказал он.

Они ехали через местечко Изиньи.

От церкви остался один остов, а надгробные камни вокруг нее попадали со своих постаментов.

Машина замедлила ход, и в большую зубчатую брешь в стене церкви Иетс увидел распятие. У грубо высеченной деревянной фигуры Христа с торчащими ребрами и страдальческим, почти квадратным ртом были отбиты обе ноги и левая рука — распятие держалось на одной правой. Иетс не был религиозен; дома, в Америке, он всегда гордился своим просвещенным скептицизмом в вопросах религии. Он верил лишь в разумное начало, управляющее вселенной, и то главным образом потому, что ему хотелось видеть в своем собственном существовании нечто большее, чем простую случайность. Но вид искалеченного Христа произвел на него тягостное впечатление.

— Вы видели? — спросил он.

Карен явно видела, так как ответила сразу:

У Пита Дондоло был приятный голос. Когда он еще ходил в начальную школу, учительница мисс Уокер, бывало, говорила:

— Если бы ты мог учиться петь, Дондоло! — И при этом глядела на мальчика, склонив голову набок, точно птица, которая не знает, улететь ей или остаться. Пит нахально смотрел ей в лицо и не отвечал ни слова. Еще что — учиться петь!

Дондоло никогда не занимался своим голосом. Но в глубине души он гордился им. Он знал, как нужно переводить дыхание и как прижимать язык к нёбу, чтобы звук получился чистый и громкий, громче, чем у других. Он умел придать своему голосу такие интонации, что Лина, его жена, бледнела от страха и спешила укрыться в кухне. После рождения второго ребенка она расплылась и постарела, и он уже иначе с ней не разговаривал.

Потом он открыл в себе еще один талант. Он с легкостью мог подражать речи любого человека, его произношению, голосу, манере говорить. Когда Лина звала своего старшего сынишку Ларри, она никогда не знала, кто ей отвечает — мальчик или Дондоло, и со страху совсем перестала звать его. Однажды на предвыборном собрании в Десятом городском районе выступил кандидат оппозиции. Марчелли — политический босс Десятого района — не терпел оппозиции. Дондоло взял слово после кандидата и так ловко повторил его речь, подражая всем интонациям и жестам, извращая и переиначивая смысл сказанного, что злополучного оратора подняли на смех, и ему пришлось спасаться бегством. Даже Марчелли с трудом удалось сохранить серьезное выражение лица, и он сказал Дондоло: «Да ты прирожденный актер, Пит!»

Война оборвала политическую карьеру Дондоло в Десятом городском районе. Он пытался увильнуть от службы в армии. Марчелли говорил:

Карен Уоллес искала Бинга. Когда она подошла к нему, он немного смутился и поспешил представить ей Торпа, — Толачьян уже ушел к себе, в деревню Валер.

— Это Престон Торп, — сказал Бинг. — Он воевал в Северной Африке.

Торп почувствовал на себе любопытный взгляд Карен.

— Брось ты эту Северную Африку! — отмахнулся он. — Я хочу забыть про нее. Я хочу…

Бинг расслышал страх в голосе Торпа и понял свою ошибку. Карен тоже заметила волнение Торпа и переменила разговор.

На столе высился внушительный ряд бутылок: херес и бенедиктин, найденные в одном из погребов местечка Изиньи, шотландское виски и джин, припасенные еще во время службы в Англии, и прозрачный забористый кальвадос, выменянный Дондоло у здешних крестьян на сигареты. Мадемуазель Вокан, по просьбе Иетса, разрешила воспользоваться бокалами из хрустального набора, принадлежащего господину графу, который проживал в Париже; на тончайшем венецианском стекле — родовой герб: единорог над двумя сцепившимися львами.

— Вот это жизнь! — воскликнул Уиллоуби, косясь на ноги Карен.

Карен сменила брюки на юбку. Она удобно расположилась в углу диванчика времен Людовика XIV с сильно потертой голубой обивкой. Лампочки большой люстры ярко горели, сообщая комнате некоторое подобие ее былого великолепия. Окна были затемнены старым картоном и плакатами, на которых американский танкист, высунувшись из башни, пожимал руку многочисленному французскому семейству.

— Что же вы молчите, мисс Уоллес! — сказал Уиллоуби. — Правда, здесь очень уютно? Мы стараемся отгородиться от войны. Malbrough s'en va-t-en guerre!

[3]

Ратаплан! Ратаплан! — запел он, размахивая в такт бокалом и расплескивая вино.

Иетс, тоже с бокалом в руке, сидел возле Карен на подлокотнике дивана. Он поглядел на Уиллоуби и сказал:

Фарриш выступал на пресс-конференции.

Он стоял на живописном фоне собственного танка, на котором выведены были названия пунктов в Северной Африке и в Сицилии, где сражалась его дивизия. Только что — еще краска не просохла — к ним прибавилась новая надпись — «АВРАНШ».

Позирует, как всегда, думала Карен.

— Авранш, — гремел Фарриш, — один из поворотных пунктов в этой войне. Представьте себе большую, накрепко закрытую дверь, которая не пускает нас дальше двух полуостровов — Карантена и Бретани. Пока мы были заперты на этих подходах к Европейскому континенту, существовала серьезная опасность, что немцы, собрав достаточно войск и техники, сбросят нас обратно в море. Так вот, Авранш был замком на этой двери. Мы сбили замок, и дверь отворилась. Теперь мы двинемся вперед.

Карен спросила:

Головной танк остановился в том месте, где боковая дорога вливалась в шоссе, ведущее на Париж.

На карте этот пункт назывался Рамбуйе — небольшой, ничем не примечательный городок, каких много в этой части Франции: мэрия, школа, церковь, публичный дом, гараж и заправочная станция; дома почти сплошь серые, так что не разобрать, сколько им лет. В лучах вечернего солнца серые стены казались розоватыми, а окна кое-где горели золотом.

На тротуарах были свалены остатки немецкого завала — толстые бревна, расщепленные взрывами, бруски бетона, спутанная колючая проволока. Прислонившись к обломкам, сержант Лестер наблюдал за работой своей команды. Они хорошо потрудились над этим завалом, хорошо потрудились на всем протяжении дороги, которую они расчищали для дивизии Фарриша.

Со своего места он увидел, как подошла с боковой дороги и остановилась танковая колонна. Танки явно были американские, иначе Лестер сразу бы смылся; но его все же встревожило, почему группа легких танков появилась в Рамбуйе с этой стороны. К тому же танкисты вели себя неосторожно, словно только о том и думали, как бы подышать свежим вечерним воздухом.

Лестер не спеша подошел к головному танку и тут только разглядел на его борту полустертые и размытые дождем французские опознавательные знаки.

Париж начинал пробуждаться.

Автобус, в котором ехала домой Тереза Лоран, был набит до отказа. Она оказалась между двумя мужчинами — один в рубахе, разорванной по шву на плече, другой в соломенной шляпе, на полях которой в том месте, где он брался за нее рукой, образовалось расплывчатое пятно.

Человека в соломенной шляпе, казалось, нисколько не смущали теснота и жара. Он вдыхал тяжелый запах генераторного газа и жмурился, словно говоря: «Какой сладкий аромат!» Он улыбнулся Терезе, и ей понравилась его улыбка — хорошо очерченный рот, крепкие зубы, только усики ни к чему. Но она и вида не подала, — с какой стати он вздумал ей улыбаться?

Вдруг автобус остановился.

— В чем дело? — спросил мужчина в разорванной рубахе, изгибаясь, чтобы выглянуть в окно. — Здесь же нет остановки. Опять что-то с мотором.

Свобода!

Колокольный звон, цветы, поцелуи, вино.

Раздвинулись улицы, участилось дыхание, солнце сияет и каждый встречный мне брат.

Как мы ждали этого дня. Давно-давно, в раннем детстве, мать учила нас говорить; но только сегодня мы вновь почувствовали сладость тех первых слов. Я не умею петь, правда не умею, но я не могу не петь; другие поют, и я с ними.

Я давно живу в этом доме, на этой улице, среди этих людей. Сегодня они преобразились, они стали лучше, умнее, красивее. Наверно, это мои глаза изменились.

Наконец он отстал от нее, и она свободна. Терезе хотелось все забыть, но она знала, что до конца дней будет чувствовать себя опоганенной.

Когда она сказала «нет» и закричала, он пригрозил ей: «Это что за штучки? Ты не хочешь? Так я тебя заставлю».

А теперь он заснул. Из ванной доносился тихий, похожий на всхлипывания, храп мальчика.

Тереза стала одеваться. Тише, ради бога, тише, только бы не разбудить его…

Это было главное — уйти отсюда. Во рту у нее пересохло, стучало в висках, мысли путались.