Глава валкеникской начальной ешивы реб Цемах Атлас перестал проводить беседы об учении мусара и погрузился в печаль, как одинокое хвойное дерево на холме в ненастный день, когда низко над его кроной проползает темная туча.

С тех пор как Махазе-Авром-коссовчанин предостерег директора ешивы, что, хотя ученики еще не понимают смысла его слов, они запоминают сами слова и, наконец, догадаются, что он не полностью верующий, Цемах понимал, что ему удобнее было бы совсем прекратить эти беседы, чем осторожно подбирать слова. Однако он каждый день заглядывал на часок в ешиву. После этого он уходил в свою комнату в доме портного реб Исроэла или поднимался в чердачную комнатку для уединения. Еще чаще и еще большее время он проводил в женском отделении Холодной синагоги. Повсюду Цемах бился над одним и тем же вопросом: может быть, вернуться домой? И он всегда отвечал себе: нет! Если ему нет покоя в мире Торы, то он уж конечно не найдет покоя в мире лавочников и родственников своей жены. Он не должен отказываться от своей ответственности по отношению к ешиве, которую создал, особенно учитывая, что никто не заставляет его делать то, чего он не хочет.

Пребывание целыми днями наедине с самим собой и то, что не надо было раздумывать над тем, как разговаривать с учениками, высвободило Цемаху время для самокопания. Когда он был холостяком, борода и пейсы прикрывали его сомнения. Теперь трудные вопросы росли вместе с пейсами и бородой, как будто ересь забралась в корни его волос. Когда-то он копался в книгах, авторы которых пытались добраться до первопричины Творения. Теперь он знал, что бог от разума — это не Владыка мира из сердца. Еще меньше он был уверен в личном Провидении. Если судить по слезам притесняемых, то, возможно, правы были те, кто считал, что Провидение управляет миром по вечным законам и Ему все равно, растаптывает ли человек червяка или же лев убивает пророка. Но извечно, со времен пророков и Иова, обращенный к небесам вопль, почему же нечестивцу хорошо, а праведнику плохо, наши мудрецы во все времена отвечали, что вознаграждение за добро — на том свете. А что, если того света нет? Хорошо наивным, которые верят в него точно так же, как они верят в Тору, дарованную с небес. Свидетельством, говорят они, служит то, что и в этом мире слышны были громы и видны чудеса у горы Синайской. Однако тот, кто не благословлен такой верой, может спросить и о заповедях, смысла которых мы не понимаем. Цемах не знал, являются ли его усилившиеся сомнения результатом жизненных неудач или же он потерпел неудачи, потому что сомневался. Не сомневался он только в учении мусарников, считавших, что человек от рождения плох и может стать лучше, работая над собой.

В местечке начали появляться постоянные летние гости — знатоки Торы из Литвы. Цемах и от них держался в стороне. Он никогда не любил больших людей, которые ищут величия и хорошо оплачиваемых священнических должностей. Кроме того, он знал, что между ним и другими сынами Торы есть и более глубокое различие. Они веруют или вообще не вдумываются в догматы, а его вера подорвана в самых основах. Поэтому, сталкиваясь лицом к лицу с подобными молодыми людьми, он чувствовал себя обманщиком, ибо носил одеяние раввина, бороду с пейсами и являлся главой начальной ешивы. Цемах очень боялся, как бы кто не узнал, что с ним происходит, и не назвал его лицемером — это было самое позорное пятно на репутации человека в его глазах. Второй глава ешивы, его товарищ реб Менахем-Мендл Сегал, не понимал Цемаха. Единственным человеком, знавшим и понимавшим, как он мучается со своими сомнениями, был Махазе-Авром, но создавалось впечатление, что Махазе-Авром будет об этом молчать.

Цемах боялся нового валкеникского раввина реб Мордхе-Арона Шапиро и его детей. Сын и зять раввина знали его еще по учебе в самом Новогрудке, по годам скитаний в России, а затем — по Польше. Цемах знал, что к старым претензиям против него прибавились новые. Зундл-конотопец и реб Дов-Бер Лифшиц разнесли среди товарищей, что, когда они приехали в Ломжу вернуть его на путь истинный, он отвечал им словами ереси. То, что он потом оставил богатый дом и создал ешиву, не доказывает, что он изменился. Ни один новогрудковец, проезжающий Валкеники, не приходит к нему на субботу. Заметил он и то, что раввин избегает его. Наверняка он делает это, наслушавшись своих детей. Теперь оба молодых человека приехали к отцу в гости. И Цемах прошептал самому себе слова Иова:

После окончания праздника Швуэс в Валкеники стали съезжаться дачники — сыны Торы постарше и помоложе. С каждым прибывающим гостем в местечке становилось веселее. Обыватели заново белили летние домики, чистили мебель, проветривали постельное белье. Вымытые окна с любопытством смотрели на дорогу, как невеста на подводу с родственниками жениха, едущими на ее свадьбу.

Первыми появились клецкие ешиботники, парни в сдвинутых набок маленьких шляпах, с твердой поступью и широкими плечами — сильные отроки в войне за Тору. Они уважают основательное перепахивание рассматриваемой темы, а не святошеские ужимки. Чтобы вывести Клецк на путь мусара, Слободка

[5]

когда-то отправила четырнадцать лучших своих парней в качестве сильной руки Рамбама. Из Новогрудка тогда приехал реб Йосеф-Йойзл со своими «казаками». Клецк каждый день получал не более четверти часа мусара — и больше ничего.

Вместе с клецкинскими парнями на дачу пришел и их глава ешивы, маленький человечек с маленькой бородкой и коротенькими пейсами. Большая раввинская шляпа с широкими полями делала его похожим на гриб. Он шагал быстро, говорил еще быстрее — и все же был не в силах поспеть за мыслями, бушевавшими в его мозгу. Сколько бы ученики ни натирали до мозолей пальцы, стараясь записать хотя бы краткий конспект того, чему он их учил, они не могли поспеть. Про клецкого главу ешивы говорили, что он перелистывает в уме и Вавилонский, и Иерусалимский Талмуды еще быстрее, чем ветер перебирает листья деревьев в лесу. Вокруг него толкаются восторженные ученики, и на каждом шагу говорят: «Хочешь живого учения — езжай в Клецк».

Ученики Хофец-Хаима из Радуни по большей части были высокие, худые, с вытянутыми бледными лицами. Даже на даче они общались между собой многозначительным молчанием и ходили в лес с намерением укрепить тело для изучения Торы точно так же, как ходили утром на молитву или, в Радуни, — на беседы старого ребе. В субботу днем девяностолетний Хофец-Хаим сидел на кровати, опираясь на подушки, а на столе лежало большое Пятикнижие с комментариями Раши. На низеньких табуретках сидели пожилые знатоки Торы, съехавшиеся на субботу к учителю всех сынов Изгнания. За спинами гостей стояли юные праведники с сомкнутыми ртами. Святой старец вздыхал:

— Ай-ай, детки, не сегодня-завтра придет Мессия, а евреи еще не готовы.

Однажды в летний полдень Махазе-Авром и Хайкл впервые пошли вместе купаться. Хайкл, с покрывалом, чтобы расстелить его на берегу, и с двумя полотенцами на плече, шел медленно, а Махазе-Авром легко опирался на его плечо. Жмуря на солнце глаза, он, как всегда, размышлял об изучении Торы. Ученик заметил, что, даже разговаривая с людьми, его ребе выныривает из изучаемой им темы лишь на мгновение, а затем сразу же снова погружается в нее. Его лицо выглядело, как лес, окутанный туманом, далекий и близкий одновременно. Иногда он молчал светло и тихо, как глубокое озеро, иногда — жестко и сухо, как каменная гора. Гора Синайская из Пятикнижия выглядит, наверное, как большой голый лоб ребе…

Они шли по протоптанной в траве тропинке вдоль овощных полей. Рядом с тропинкой тянулся желтый песчаный шлях. В полуденном свете он сиял так, словно был усыпан осколками стекла. Напоенные солнцем, покрывшиеся молодыми овощными растениями поля граничили с высокой стеной тонких березок. Ветви сонно качались, сливаясь вдали с серебристо-белым горизонтом. На склоне над дорогой темно-зеленые, почти черные сосны становились гуще. Мимо носа Хайкла пролетела пчела, и в сонном полудне осталось ее злое стальное жужжание. Из леса доносились звонкие голоса перекликавшихся молодых крестьянок, собиравших чернику. Низко пролетела пара журавлей, хлопая сухими жесткими крыльями. Они стремительно пересекли засеянные участки и спустились на заболоченный луг. Двое нееврейских мальчишек криками и улюлюканьем гнали по шляху бурую корову с черными пятнами. Корова подняла хвост, как палку, и не хотела идти. Один мальчишка тянул ее вперед за веревку, привязанную к рогам, а второй подгонял сзади прутом. Хайклу захотелось крикнуть, просто так, ни с того ни с сего. Захотелось промчаться по мосту, в одно мгновение раздеться — и бух в воду! Однако рядом шел ребе, мысленно беседуя с танаями. Между двумя морщинами над переносицей был заключен его мир: раздел «Зраим»

[17]

с комментариями Рамбама и тосафиста из Сенса

[18]

.

— Мне тебя жаль. Из-за меня тебе приходится идти меленькими шагами. Знаешь, мальчишкой я мало шалил. Часто мне хочется постучать в чужое окно и спрятаться, — сказал реб Авром-Шая, и его улыбка засияла, как окно дома, в котором человек родился и который снова увидел спустя годы.

Ребе и его ученик прошли мимо большого двора картонной фабрики. На красных кирпичных зданиях, как будто была ночь, горели желтым пыльным светом электрические лампы. Приглушенный шум автоматических пил, разрезавших бревна, казался похожим на сопение паровоза, когда тот медленно трогается с места, испуская клубы пара. Напротив фабрики, у опушки леса, стоял низкий и длинный деревянный дом со множеством окон. Там жили дачники-ешиботники. Они сидели на веранде и громко разговаривали, смеялись. Увидав, что мимо них проходит Махазе-Авром, они замолчали и стали смотреть ему вслед. Он зашагал широким быстрым шагом, чтобы ешиботники не задержали его. Только поднявшись на деревянный мост над речкой, Махазе-Авром снова замедлил шаг и с посветлевшим лицом прислушался к тому, как сыны Торы на веранде возобновляют прерванный им веселый разговор.

— Отличные парни, — прошептал он, и его глаза засияли от счастья.

Странноприимный дом летом наполнялся бедняками, которые ходили по домам. Однако во второй половине странноприимного дома все еще ночевали ешиботники — так же, как они ночевали там зимой. Однажды ночью Мейлахка-виленчанин увидел там отца Герцки, табачника, который еще год назад надел на него арбеканфес и поцеловал в голову. Но на этот раз отец Герцки выглядел как типичный побирушка, оборванный и заросший. Испугавшись, Мейлахка спрятался от него. Через день уже все Валкеники говорили о состоятельном виленском обывателе, приезжавшем прошлой зимой, чтобы не дать своей жене из Аргентины увезти с собой их сына. Все знали, что этому еврею не удалось добиться своего. Сын уехал со своей маменькой, с этой напастью в котиковом пальто с двумя серебристыми лисами. Отца этого непокорного сына в Валкениках тоже не поминали добрым словом. Но никто не думал, что в скором времени он скатится до такого печального состояния.

Вова Барбитолер побирался по домам обывателей и в лавках на рынке. Заходил он и в заезжий дом, где останавливался зимой. Хозяин и хозяйка постоялого двора знали, что он в местечке, и тем не менее едва узнали его. Он был одет в рванину, весь в пыли, борода похожа на клубок паутины. Все же хозяин обращался с ним почтительно, пригласил присесть и спросил, не хочет ли тот перекусить с ними. Слыхал ли он что-нибудь о том, как дела у его сына в Аргентине? Как он дошел до такого состояния? Но бывший торговец табаком не стал присаживаться и не захотел есть с ними. Ему жаль времени, сказал он. О сыне он ничего не слыхал, обнищал по своей собственной вине, но не стыдится побираться на чужих порогах.

Владелец постоялого двора дал обнищавшему торговцу целый злотый, а хозяйка дала ему с собой халу, половину запеканки из лапши и холодный кусок рыбы — все, что осталось с субботы. Вова Барбитолер положил еду в свою торбу, а перед уходом расспросил, где живет тот каменщик, у которого его Герцка ел по субботам. Сразу же после того, как он вышел, хозяйка стала заламывать руки и расплакалась.

— Что же это делается с человеком?! — воскликнул хозяин, чтобы самому не расплакаться. — Женщина, не реви. В жизни все случается.

Тем не менее муж и жена не были уверены, что именно нужда заставила этого виленского торговца ходить по домам. Им почему-то казалось, что это у него какая-то глупая шутка, безумная игра. Вот-вот он вернется и со смехом швырнет им в лицо их подарки. То, что он очень странный и неуживчивый человек, было ведь известно из того, что он не давал своей жене развода пятнадцать лет и мучил своего сына. Так откуда же знать, что у него теперь на уме? Другие валкеникцы тоже смотрели ему вслед с сочувствием и с подозрением одновременно. Не сошел ли он с ума? Не хочет ли он вызвать к себе жалость, как в первый свой приезд он вызывал издевки и злые слова? Всем бросалось в глаза, что он носит свою торбу под мышкой демонстративно и с таким достоинством, как добрый обыватель носит мешочек с талесом.

Старый меламед плохо спал этой ночью. Ему надо было отправить утром хозяйку с запиской к своему сыну на смолокурню, чтобы тот был готов к появлению Вовы Барбитолера. Однако Крейндл весь день не выходила из комнаты, и реб Шлойме-Мота боялся просить хозяйку об этом одолжении в то время, когда ее дочь была дома, чтобы та не начала кричать матери: «Корова, почему ты позволяешь себя использовать?!» Поэтому старик сидел на краю кровати и печально думал. Когда-то он не пугался преследований со стороны раввинов — противников Просвещения. И он не кланялся перед богачами и не умолял их, чтобы они отдавали своих детей к нему в обучение. А теперь он должен дрожать перед какой-то вредной девицей, как бы она не велела ему подыскивать себе квартиру где-нибудь еще.

Чтобы над ней не стали насмехаться, как над незадачливой кухаркой Лейчей, когда варшавский жених бросил ее, Крейндл завела дружбу с местечковыми служанками и вместе с ними насмехалась над просиживателем скамеек Хайклом, бывшим квартирантом ее матери. Правда, она сказала, что сначала думала, что он, хоть и учится в ешиве, все-таки современный молодой человек. Но потом увидела, что он хнёк. Ведь если бы он не был хнёком, то ни за что не стал бы младшим служкой при раввине со смолокурни.

— Я из жалости позволяю его отцу жить у нас, — рассказывала Крейндл подругам.

Однако потихоньку она ссорилась матерью и шипела на нее:

— Старуха, ты думаешь, я не вижу, что ты влюблена в своего реб Шлойме-Моту? Ты ведь с него глаз не сводишь!