Дорога в этом месте делилась. Серая лента асфальта, натертая скатами до влажного, смоляного блеска, по-прежнему уходила прямо, по сухому, открытому и до желтизны выгоревшему за лето гребню, а узкий гужевой проселок – две затравеневшие колеи – свиливал вправо по скату, в зеленеющую, широкую низину: там, за далекими купами старых деревьев, угадывалась ярко-зеленая, еще не тронутая увяданием речная пойма.

Машина-попутка покатилась дальше, на взгорок, а Голубев прощально махнул водителю, отряхнул пыль с рукавов и коленей и сошел с твердого асфальта на мягкую полевую дорогу. У придорожного столба постоял, думая о том, что привело его сюда, рассеянно достал надорванную пачку сигарет и почти машинально закурил, медленно, по буквам вбирая в себя черную надпись на желтой, запыленной жестянке: «X. Веселый 2-й».

Хутор Веселый… Наконец-то!

Голубеву в жизни приходилось много ездить. За десять лет журналистской работы исколесил он добрую половину России и Казахстана, был на Алтае и под Семипалатинском, повидал шахтерские города за Ростовом, знал немало станиц здесь, на Кубани. В иных местах случалось ему бывать дважды и трижды. В этом же глухом, предгорном хуторке Голубев никогда не бывал и тем не менее с детских лет знал о нем и всегда помнил, считая, что рано или поздно должен побывать здесь.

Хутор Веселый-второй…

Вообще-то, в каждой редакции существует неукоснительный порядок: бережно и внимательно относиться к любому письму.

А писем много, и притом – самых разных. Пишут общественники и передовики производства о делах завода или колхоза; пишут заслуженные пенсионеры о непорядках, замеченных на старости лет, и школьники, собирающие металлолом; пишет растроганно и с благодарностью многодетная вдова-колхозница, которой колхоз выстроил дом безвозмездно, и жалуется из другой станицы бездетный старик колхозник, у которого незаконно отрезали половину усадьбы из каких-то важных общественных побуждений, недоступных пониманию рядового ума… Младший медицинский персонал жалуется на многолетнюю склоку среди врачей, которая мешает нормально работать и нервирует коллектив. А то еще взывает о помощи молодая учительница, непонятая более опытными коллегами. Письма, письма, письма – ив каждом чья-то боль, горячее стремление доискаться понимания, что-то поправить и улучшить.

Бывают, впрочем, корреспонденции и другого сорта. Потешные малограмотные доносы, в которых за видимостью государственного служения довольно легко просматривается обычная для низменных натур зависть и жажда кому-то насолить. Здесь что ни строка, то грязь, что ни фраза, то шедевр какого-то пещерного глубокомыслия. Но такие письма тоже надо читать внимательно. Мало ли… Их читают иной раз даже вслух, развлечения ради, как цитатки из крокодильского раздела «Нарочно не придумаешь», но от расследования подобных малограмотных писем Голубев обычно уклонялся. Из них редко удавалось вышелушить мало-мальски рациональное зерно. Легче было направить такое письмо для расследования и принятия мер.

На этот раз было нечто похожее, но писал в газету человек, явно поднаторевший в своем деле, который не то что умеет излагать факты, но даже квалифицирует чужие поступки, исходя из потребностей текущего момента и сложившейся терминологии. И сигнализирует, как видно, не в первый раз.

Дату написания, к примеру, он аккуратно вынес в левый верхний угол и начертал ее не прописью, но по-особому, с шиком, как обычно делают это доктора на рецептах, – цифры, обозначающие год, он малость раздвинул, а число и месяц втиснул посередке и через дробь. Получилось очень внушительно и с намеком, поскольку такая точность сама по себе предполагала наличие книги регистрации частных исходящих и входящих бумаг. Это Голубев чувствовал по опыту, ибо вступление для таких случаев было классическим: