Темнело. Но огонь зажигать не хотелось.

Всегда чем-то тревожен и вместе сладок час сумерок. В дымчатой синеве подкрадывающегося вечера так хорошо думается.

Косаговский поднялся из-за стола и, не выпуская книги из рук, потянулся так, что хрустнуло в суставах. Шагнул к окну, но остановился у бесформенного куска лакированного темномалинового дерева, висевшего на цепочке в изголовье кровати. Погладил ладонью измочаленный излом. И неожиданно вспомнилось…

…Мерный рокот мотора. Звон тяжей от ударов ветра. Слегка волнующее, пьянящее чувство полета. И вдруг страшный взрыв. Мотор заскрежетал, залязгал. Это из цилиндра вырвалась свеча. Через отверстия щитка острыми жалящими копьями пробился огонь и ударил в лицо, в грудь. Борт-механик от нестерпимой боли тотчас же потерял сознание. Косаговский понял, что если и он бросит рули — тогда конец. Закрыв лицо сгибом левой руки, правой потянул ручку от себя. Самолет, развевая космы огня и дыма, пошел круто на посадку. Удар шасси о землю… Треск… Очнулся уже в лазарете… Рядом на койке метался и бредил обожженный борт-механик.

Косаговский дернулся назад головой, как будто снова почувствовал на лице обжигающие жала огня, и отошел от разбитого пропеллера к окну.

Раттнер с чувством товарищеской гордости разглядывал своего былого боевого товарища. Бледнооливковый цвет кожи, тонкие, но глубоко врезанные черты и острый овал лица делали его похожим на индуса. Недаром товарищи-летчики называли Косаговского в шутку «Рабиндранат Тагор». Но это «экзотическое» впечатление тотчас же пропадало, стоило увидеть глаза его, голубые и светлые, как гладь северного озера.

— Давай о тебе поговорим, — улыбаясь продолжал Косаговский. — Как жил, что делал эти годы? Лет пять ведь мы не виделись!

— Всего было понемножку! — ответил Раттнер. — Брал приступом Енисейск, организовывал родовые советы в тундре, за что едва не был убит тунгусским князьком Чунго; гонялся по всей Якутии за пепеляевцами… Э, мало ли чего было! А теперь вот в ОГПУ работаю, «лесных дворян» ликвидирую. Слышал о таких?

— Краем уха, — ответил Косаговский. — Расскажи поподробнее.

Раттнер пощипал нервно свои светлые и жесткие, коротко подстриженные усы. Косаговский вспомнил, что этот жест означает крайнюю возбужденность его друга.

Откинувшись на спинку качалки, Косаговский запел вполголоса. Раттнер, копавшийся в книгах, обернулся удивленно и прислушался. А летчик, глубоко о чем-то задумавшийся, продолжал мурлыкать под нос тихим, тоскливым напевом:

— Что ты поешь? — спросил Раттнер. — Я где-то слышал и эти слова, и этот мотив.

— Что пою? — улыбнулся Косаговский. — Духовную псальму раскольников. Я ведь тоже из кержаков. Песню эту я слышал от отца, а увидав Памфилкиного приятеля, снова вспомнил ее.

Косаговский поднялся из качалки и подошел к книжной полке.

Юркий «Форд», ныряя по-утиному в ухабы, несся на третьей скорости. Косаговский и Раттнер молчали, зарывая в воротники лица, нахлестанные колючим встречным ветром.

Иркутск еще спал, завернувшись в каменную свою шубу. «Форд» примчался на аэродром, до которого от города было около двадцати километров, в три часа ночи. Вылететь решили перед рассветом, чтобы использовать для перелета лучшие предутренние часы. А позднее, часов с восьми-девяти, можно ожидать «болтанку», начнет потрепывать.

В конторе Добролета, бревенчатой избушке на берегу Ангары, где Косаговский и Раттнер переоделись в лётные кожано-меховые комбинезоны, их отыскал запыхавшийся начальник линии.

— Два пулемета и ящик с ручными гранатами уже погружены в пассажирскую кабину самолета, — отрапортовал он Раттнеру. — Когда летите?

— Сию минуту! — ответил Косаговский и, натянув кожаные рукавицы с раструбами, шагнул через порог. Раттнер с особенным удовольствием (пять лет не надевал!) надвинул на голову шлем и выбежал на аэродром вслед за летчиком.

Из Лиственничного, прибрежного села в истоках Ангары, ответили, что туман над озером рассеивается и что уже виден хребет Хамар-Дабан на противоположном берегу Байкала. Успокоенные приятели снова вышли на аэродром. И тотчас же услышали песню. Кто-то догонявший их, аккомпанируя себе на гармошке, пел разудало:

— Да ведь это Птуха? — удивился Косаговский, оглядываясь.

Шлепая по лужам, их действительно догонял Федор. Он был в новеньком бушлате с ярко надраенными медными пуговицами. Матросская бескозырка хлопала по воздуху черными ленточками. А на околыше горела четкая золотая надпись: «Прыткий». Косаговский знал, что Птуха в редких, особо торжественных случаях облачался в свое былое морское обмундирование, и удивился, откуда это он идет.

Птуха выкинул лихое коленце и, пробежав пальцами по ладам гармошки, снова затянул:

— Ну? Полетели? — шагнул нетерпеливо к самолету Раттнер.

— Погоди одну минутку, — загородил ему дорогу Косаговский. — Слышал ли ты о харахаихе? Нет, конечно? Ты ведь в Иркутске всего лишь два месяца.

— А что это такое? Злой дух Байкала?

— Да, пожалуй, что злой дух Святого Моря, — к удивлению Раттнера совершенно серьезно ответил Косаговский. — По вине харахаихи много трупов было выброшено на берег Байкала. Харахаиха — это свирепый норд-норд-вестовый шторм. Харахаиха падает, именно падает с гор, с такой силой, что сбрасывает с берега в воду огромные камни, людей, животных, даже строения. Был однажды случай, когда этот бешеный ветер выбросил на берег пароход с пассажирами.

Раттнер взглянул невольно на самолет, в побледневшей синеве рассвета казавшийся особенно хрупким, крякнул, но промолчал.

Косаговский повел самолет «свечой», круто вверх.

«Хорошо пошел!» — подумал Раттнер, заглядывая в фортку через плечо друга на альтиметр. Стрелка прибора лезла вверх быстро и ровно.

Раттнер облегченно перевел дыхание. Тяжесть свалилась с живота. Внутренности вернулись на свое место. Это значило, что самолет прекратил падение и хотя с трудом, но пошел вперед.

Туча нагнала самолет. Где-то близко сверкали зигзаги молний. Покрывая рев мотора, тяжело прорычал гром. По стеклам кабины хлестал уже не дождь, а неистовый ливень, ручьями сбегавший по желобам крыльев.

Самолет несся под медленно ползущей стаей грязно-лохматых туч. Им не было конца. Ниже самолета плыли легкие и прозрачные облака, таявшие от ударов ветра. Земли не было видно, и Раттнер с трудом мог вообразить, что он висит в воздухе на страшной высоте.

Самолет швыряло в стороны, моментами стремительно гнало книзу. Он кренился то на левое, то на правое крыло и вдруг, словно обессилев от борьбы с харахаихой, проваливался, падая в дикую кипень облаков.

Раттнер, в бытность военкомом эскадрильи «подержавшийся» несколько раз «за ручку»

[3]

, знал, как тяжело дается Косаговскому борьба со стихией. В небольшую форточку, прорезанную в передней стенке кабины, Раттнер видел лишь спину своего друга. Но и по спине, напряженно согнувшейся, можно было понять, что для парирования ударов ветра летчик мобилизовал всю свою физическую и нервную силу, знание, накопленный опыт, даже инстинкт. И Раттнеру стало стыдно своей бездейственности. Косаговский боролся и за его жизнь, а он сидит пассажиром, привязавшись к креслу. Но чем же он мог помочь Илье?

Отстегнув ремень и с трудом удерживая равновесие, Раттнер подошел к форточке, соединяющей пассажирскую кабину с пилотской. Открыв ее и, сложив руки рупором, крикнул:

— Куда ты меня везешь?

Рев мотора и пропеллера, звон тяжей от ударов ветра тотчас же поглотили его слова. Но Косаговский все же услышал. Приподняв слегка голову, он ответил отрывистыми криками:

— Молчи, чорт… Сел, так не рыпайся!

Раттнер проковылял снова к своему креслу. Поглядел с сомнением на горы, плывущие навстречу, и развернул карту. В следующую же минуту пожалел, что не сделал этого раньше. Ему все стало понятным.