Этот отдельный кабинет фешенебельного нью-йоркского ресторана напоминал по обстановке безвкусно убранную гостиную в доме богача: большая квадратная комната освещалась мягким светом золоченой лапообразной люстры, с тремя матовыми шарами под лепным потолком, на котором весело подмигивали посетителям повитые гирляндами виноградных гроздьев и листьев пухлые амуры. Красные бархатные драпри закрывали два окна, не пропуская уличного шума. На красных обоях стен с золоченым узким карнизом ярко выделялась матовая позолота широких рам четырех картин с обнаженными, томно улыбающимися нимфами; в углу сияло красной лакировкой большое пианино; плотно закрытая дверь блестела массивной темно-зеленой малахитовой ручкой. Перед длинным столом, покрытым ослепительно-белой скатертью и сиявшим серебром, хрусталем и фарфором, четыре бархатных кресла с пухлым сидением и округлыми ручками, казалось, приглашали к покою и кейфу.

Единственный гость в этом кабинете сидел за столом, развалясь в кресле, и в свете электрической люстры матово поблескивал его голый череп. Вообразите себе арбуз, посаженный на круглую пивную бочку, опирающуюся на гигантские круглые колбасы в пол-аршина диаметром, — и вы будете иметь точное представление о фигуре этого гостя — Джима Маклина, нефтяного короля. Представьте себе круглую, белую, пухлую булку, в которую всажены две черные изюминки — два глаза, небольшую белую картофелину — нос, а под носом два длинных, соприкасающихся друг с другом красных червяка — губы, — и вы будете иметь точное представление о его лице. Пухлое тесто его бесформенной фигуры было втиснуто в корректный черный фрак, белая грудь манишки сияла ослепительно, и не менее ослепительно блестели его лакированные лыжи-туфли. Если вам приходилось слышать резкий скрип листов железа на крыше, концы которых, оторванные бурей, трутся друг о друга, — вы можете вообразить его голос. Что же касается его прочих телесных и душевных качеств, то можно сказать, что у этого некоронованного короля не было величия, свойственного титулованным особам, зато у него была солидность, основательность, трезвый практический ум хищника, изощренный вечной погоней за долларом, и полная атрофия чувств жалости, стыда, чести и того, что называется в обществе совестью.

Он сидел, развалясь в кресле, неподвижный, как статуя китайского божка, утопая в облаках ароматного, голубоватого дыма сигары, торчавшей в правом углу его сочного рта.

Легкий стук в дверь заставил мистера Маклина вздрогнуть и выпрямиться в кресле. В кабинет вошел высокий, худощавый человек в черном лоснящемся цилиндре и черном наглухо застегнутом сюртуке. Размеренными движениями и важной строгостью худощавого — с горбатым носом, остренькой серой бородкой и серо-стальными глазами — лица он походил на методистского проповедника. Этот гость был также некоронованным королем Американских Соединенных Штатов: это был Роберт Морган, стальной король.

— Алло, Боб! — проскрипел сердито Маклин, — вы опоздали на десять минут. Это свинство! Этого осла Теренса Джонса также нет до сих пор, и он, наверно, опоздает на полчаса! И на такое важное совещание!..