В ясный весенний вечер молодой путник достиг цели своего многодневного странствования. Перед ним виднелся город, раскинувшийся на восточном склоне лесистых гор и окаймленный живописной речной долиной. Хотя для полноты картины недоставало древних церковных башен, но тем величественнее казались вершины ближайших гор; на самой высокой из них рельефно обрисовывались в ярком отблеске солнечного заката темные очертания гигантского памятника.

Усталый путник невольно выпрямился и ускорил шаги. Навстречу ему неслись торжественные звуки тяжелого вечернего колокола, он вспомнил церковь и приходский дом своего отца и почувствовал тяжесть на сердце, какой не испытывал за время всей дороги. Но впечатление это рассеялось по мере приближения к городу, взгляд его задумчиво перебегал от зеленых лугов на соседние холмы и деревни. Все чаще попадались ему пешеходы, всадники и экипажи с сидевшими в них мужчинами и веселыми, нарядными дамами. Он мысленно спрашивал себя: «Кто это? Завяжутся ли между ними и мной какие-либо отношения?.. Удастся ли мне иметь успех в этом обществе, приобрести любовь и дружбу?..»

При этом прекрасные карие глаза юноши блестели от нетерпеливого ожидания, по лицу пробегала улыбка. Миновав длинное здание лазарета и небольшую церковь с пристройками, он достиг ряда однообразно построенных домов, обшитых тесом, которые имели вид шинков или извозчичьих дворов. В одном из них на двух звонких инструментах наигрывали вальс, по двору взад и вперед сновали солдаты и девушки, а между ивами еще веселее кружились в лучах вечернего солнца рои комаров.

Под приятным впечатлением всего виденного и хорошей погоды, молодой путник дошел до городских ворот. Офицер, бывший на карауле, которому он должен был заявить о себе, смерил его с ног до головы благосклонным взглядом.

— Этот студент годился бы в гвардию! — заметил он стоявшему возле него капралу.

На следующее утро Герман проснулся в самом радужном настроении, прежняя беззаботность вернулась к нему. За завтраком он мысленно распределил, что должен сделать в этот день, и так как не предполагал долго оставаться в гостинице, то решил прежде всего отнести рекомендательное письмо к господину, который мог помочь найти ему подходящее место и дать совет, как устроиться наиболее экономным способом. Подобно большинству неопытных юношей, он был вполне уверен в готовности даже незнакомых людей помогать ему во всех отношениях, а тем более в его стремлении к деятельности и в желании выйти на видную дорогу.

Герман мечтал заранее, как ему предложат, в ожидании чего-либо лучшего, учительское место в каком-нибудь знатном французском или немецком семействе, куда он тотчас же переселится из гостиницы. Между тем в этом не было особенной необходимости, потому что родители его были небедные люди; также трудно сказать, что собственно побуждало его стремиться к учительству. Нельзя сказать, чтобы он особенно кичился своими многосторонними знаниями или рассчитывал на свою привлекательную наружность, он занимался ею только в той мере, насколько требовала этого привычка появляться в обществе в приличном виде.

Едва успел он окончить свой туалет, как послышался сильный стук в дверь, и в комнату вошел вчерашний комиссар в треугольной шляпе. Он уже успел слегка выпить, и его обычное испытующее выражение лица сменилось надменным чиновничьим видом, который показался еще неприятнее Герману.

— Я полицейский комиссар, — заявил он, — и прошу дать мне ваш паспорт.

— Паспорт? — повторил Герман. — По какому поводу? Разве вы успели занести меня в список приезжих?

Герман не без труда достал из-под шкафа письмо, уже порядочно запыленное, и решил немедленно отнести его по назначению. Приятное сознание счастливо избегнутой опасности привело его в прежнее веселое настроение, он улыбался, припоминая комичную сцену с комиссарской шляпой.

Герман принадлежал к числу тех счастливых натур, у которых глубина ума уживается с легкомыслием здоровой и полной сил юности. Он много учился и обладал основательными знаниями, серьезно относился к принципам нравственности и общественной этики, но никогда не задумывался он над событиями повседневной жизни и, подобно большинству идеалистов, в некоторых случаях поступал не только неосторожно, но даже не умно.

Еще рано утром он не без волнения уложил свою студенческую дорожную одежду и теперь достал из кофра те вещи, которые считал нужными для предстоящего визита.

Лицо его, отражавшееся в зеркале, перед которым он завязывал свой белый галстук и поправлял бант, не отличалось правильностью, но могло казаться красивым, помимо прекрасных, выразительных карих глаз, благодаря свежему цвету лица и ряду ровных белых зубов. Полосатый жилет, короткие казимировые панталоны и сапоги с отворотами плотно облегали его высокую, стройную фигуру, которая при всей своей пропорциональности была слишком крупной, чтобы ее можно было назвать классической.

Герман, накинув широкополый зеленоватый фрак, прошелся по комнате, он чувствовал себя не совсем ловко в новом узком платье, со стороны могло показаться, что он держится слишком прямо и скованно, другие нашли бы его осанку немного горделивой. Он надел шляпу и вышел из дому. Чем ближе подходил он к церкви св. Мартина, тем более усиливалось у него впечатление, что он находится в заграничном городе. На многолюдных улицах только и слышался французский говор, беспрестанно попадались прохожие, которые по наружности, одежде и живости имели мало общего с местным немецким населением, из чего можно было заключить, какое огромное количество иностранцев потянулось в Кассель за французским двором. Везде виднелись новые лавки с французскими вывесками, а некоторые только готовились к открытию: тут была Marchande de modes et de nouveautés, там Traiteur или Cafetier, здесь Marchand de comestibles et liqueurs, Tailleur brevetè или Maitre de langue fraincaise.

Уже начал накрапывать дождь, когда Герман достиг гостиницы. Войдя в свою комнату, он расположился у окна в большом кресле и стал прислушиваться к шуму проливного дождя и ударам грома, которые быстро следовали один за другим. По странному противоречию, чем сильнее бушевала гроза, тем спокойнее становилось на сердце молодого человека, тем яснее мог он дать себе отчет в тех мыслях и ощущениях, которые разом нахлынули на него с момента первой его встречи с талантливым композитором. Все было ново для него, все занимало. Он благодарил мысленно профессора Стефенса за его рекомендацию. Как дружелюбно приняли его Рейхардты, даже сам композитор, резкий и нетерпимый в своих суждениях, не оттолкнул его от себя, и в самом совете его «не быть слишком скромным» заключалось очевидное желание ободрить его.

Как очаровательна была Луиза, представлявшая полную противоположность своего отца, этого живого, шумливого человека, с его вечными политическими задачами и смелым вызовом преследовавшей его полиции. Герман невольно вспомнил сцену в саду. Почему песня Брентано произвела на нее такое потрясающее впечатление? Разве она также была невестой, и слова песни пробудили в ней тяжелые воспоминания?.. От отца и дочери мысли Германа перешли к жене Рейхардта. Сколько простоты, сердечности и веселости было в этой женщине, некогда известной красавице. Избалованная своим первым мужем, поэтом Генслером, и теперешним, которые старались оградить ее от всего неприятного, она едва ли могла выносить мужественно житейские невзгоды, но это не мешало ей относиться с живым сочувствием к страданиям даже совершенно посторонних ей людей, быть доброй и приветливой со всеми.

Естественно, что Герман, который не особенно любил одиночество, решил как можно чаще посещать дом капельмейстера. В гостинице за table d’hôte’oм он познакомился с многими местными низшими и высшими чиновниками, все они были очень вежливы с ним, но при этом до крайности осторожны. В гостинице «Лондон» останавливались также депутаты из провинции, и тогда являлись к ним гости из города, но весьма немногие; в этих случаях все уходили в отдаленную комнату, куда не допускался никто из посторонних. Герман по всему, что ему пришлось слышать по приезде, догадывался, в чем могли заключаться эти таинственные совещания; и поэтому не позволил себе обратиться с каким-либо вопросом к Керштингу, чтобы не выказать неуместного любопытства.

После грозы опять надолго установилась прелестная майская погода. Семейство Рейхардтов воспользовалось ей, чтобы познакомить Германа с городом и его живописными окрестностями. Прогулки эти большей частью совершались в экипаже, по желанию госпожи Рейхардт, которая не любила утруждать себя долгой ходьбой. Кроме того, Герман в качестве хорошего певца неизменно получал приглашение участвовать в музыкальных вечерах, происходивших в доме капельмейстера, причем ему удалось познакомиться с несколькими знатными дамами.

Однажды вечером, когда никого не было из посторонних, Рейхардт стал усердно уговаривать своего молодого друга не откладывать далее своего визита к генералу Сала.

Герман, не помня себя от счастья, бессознательно шел по оживленным улицам и неожиданно очутился перед квартирой Рейхардта. Что привело его сюда, он сам не мог дать себе ясного отчета и, только несколько минут спустя, припомнил, что хотел переговорить со своими друзьями относительно совета, данного ему генералом Сала и его супругой, чтобы он немедленно представился генерал-директору полиции. Маленькая перчатка была все еще в его руке, он с улыбкой спрятал ее в карман своего жилета и прошел в комнату Луизы, так как ее родителей не было дома.

С первых же слов Герман заметил, что пришел не вовремя; Луиза имела какой-то особенно печальный и торжественный вид, глаза ее были заплаканы. У нее на коленях лежала рукопись в красивом переплете из голубого сафьяна. За цветочной вазой был поставлен чей-то портрет, на который Луиза набросила носовой платок, как только услышала шаги Германа.

Она пригласила его сесть и с принужденной веселостью спросила его:

— Что с вами случилось? Вы чем-то взволнованы?

— Ничего особенного, милая Луиза, — ответил он, — или, лучше сказать, из немецких уроков ничего не вышло. Я сейчас был у генерала Сала…