Тишковы исстари жили, не помышляя о райских кущах; все их поколения — какие растили хлеб и обеими ногами стояли на крестьянстве, какие занимались ремеслами, так что о них говорили люди: «Весь род испокон веку находился при деле».

Антон Тишков много претерпел на своем веку нужды, но, помирая, уже в чем был дух, с радостью воскликнул: «Жил-то я в согласье!» Сын его Иван пояснил недоговоренное родителем: «В согласье, стало быть, с землей да с совестью». Как и Антон, Иван помер, не «доглядевшись счастья», не нажив никакого богатства, кроме нескольких пар лаптей. Двор же оставил, однако, Нерушимо крепким, являвшим собой прочную крестьянскую обитель. Иван Антонович гордился им. Как-то, недели за две до смерти, он сказал сыну Ивану: «Вот тут все и есть. Не обманись приманкой, сынок». Отец, не задумываясь, шел по стопам деда, — это хорошо понимал Иван.

В то тяжелое время, воротившись с войны, Иван принялся, не жалея сил, укреплять свой двор, пришедший в упадок без его хозяйских рук. «Что б ни было, не трогайся из гнезда, ты это помни!» Последнее наставление отца перед самой кончиной крепко врезалось в память Ивана. Смысл наказа сделался еще понятней позднее, когда стало обнаруживаться движение крестьянства в города. Течение это, сперва глубокое, потом выплеснувшееся наружу, сильно тревожило Ивана Ивановича. Как простой, маленький человек, он понимал, что такое дело было не его слабого ума, но он верно угадывал, что становилось все больше людей, уже не привязанных, как в былые годы, к земле. Несмотря на проживание в районном городке, не в деревне, Иван Иванович вел самую настоящую крестьянскую трезвую жизнь, вкладывая в нее всю свою душу и физические силы. И чем больше выходило забот, тем горячее он любил жизнь и хлопоты по двору. И вдруг в шестидесятом году Тишковы снялись с насиженного места; Ивана Ивановича не отуманила таинственная даль, которая всегда сулит человеку несбыточное, но и он, как и многие, поддался гражданскому чувству «подсобить подымать степь», то есть продал дом и уехал на целину со всем своим семейством. Давила, конечно, нуждишка — манили подъемные денежки. Детишки были еще крохотные, а старший сын Прохор нес армейскую службу, и он, понятно, еще ничем не мог подсобить родителям. Как ни противился Иван Иванович, однако душным июльским утром, когда под Демьяновском полыхала гроза, они снялись с родного места, сели в обшарпанный автобус и, как бы кем-то подхлестнутые, отправились искать свое счастье в далекой горячей степи, о которой не имели никакого понятия. А ровно через год, опять в такую же июльскую пору и сушь, Тишковы тихо и незаметно возвернулись обратно. Говорили, что Иван Иванович взошел на городской курган и, став на колени, воскликнул: «Прости ты меня, дурного!» Жена его, Дарья Панкратовна, разгадала, что хозяин просил прощения у земли.

Хату Иван Тишков возводил трудно. Собирал ее по бревну, доске и гвоздю. Небогатый клок песчаной земли, на самом взгорке около кургана, плодил непригодный в пищу скотине бурьян — его-то и начал возделывать Иван.

— Землица не ахти. Тут, брат, сад не взрастишь, — сказал ему Жмякин — он жил через два дома от этого места; на его дворе торчали три одичавшие яблони, и Иван Иванович видел, что Жмякин не болел больше за землю и глядел уже, по его выражению, в «другие горизонты». Теперь он хлопотал и подыскивал полированную мебель.

Месяц назад брат Ивана Ивановича Яков похоронил свою жену Марию; та долго и тяжело хворала и тихо, без стонов и жалоб, прибралась на тот свет. Ошеломленный Яков при этом заметил, что она с полным спокойствием прощалась с жизнью. Он много плакал во время ее похорон. Порядочно было всего на недолгом их веку, и Яков сильно жалел и сокрушался «по золотой своей женке». С того светлого, теплого апрельского дня, когда в мире все пробуждалось к весеннему обновлению жизни, Яков почувствовал силу одиночества. Воротившись с кладбища, он долго неподвижно сидел в своем доме, как бы прислушиваясь к угнетающей душу тишине. Лишь сейчас он осознал свое несчастье из-за бездетности. Мужчине в сорок пять одиночество дается труднее, чем тридцатилетнему. Там еще витает розовый туман, и неважно, что он бывает обманчив… Они с покойницей Марией не знали, отчего у них не оказалось ребенка. Мария говорила ему, что виновата была она — бесплодница. Но Яков, человек чуткий и совестливый, уверял ее в обратном, хотя и понимал, что жена говорила правду. Да и какая разница — из-за чего не было?

Установленный ритм жизни враз порушился. Как мало мы ценим того, кто рука об руку идет рядом, и как горюем и сокрушаемся, когда близкий человек навечно, безвозвратно уходит!

Этот месяц одинокой жизни был самым тяжелым для Якова. Он как бы проходил своего рода испытание. Уже шумел зеленой благодатью милый май, над огородами стлался дым от сжигаемой летошней ботвы и дряни, — жители Демьяновска вовсю хлопотали с огородами, готовясь к посадке картошки и деланию гряд. А под днепровским берегом в нежно опушенных лозняках ухлестывали, считай, напролет все ночи любушки курские соловьи. Подчиняясь общему возбуждению и мужицкому позыву, Яков тоже включился в хлопоты по хозяйству. Земля всегда держала его ошейником, давая ему крепость и силу. Работа с землей никогда не угнетала Якова, как и брата Ивана. Но, очищая от летошней ботвы огород, ныне, оставшись одиноким, он уже не чувствовал прежней радости и подъема, всегда переживаемого в такую пору.

В один из таких дней, перед закатом, в огород к нему вошел низкорослый, толстый, как дубовый кряж, человек с круглой головой, на макушку которой была напялена пестрая цирковая кепочка, и в довольно модных, кофейного цвета штиблетах. Он как-то скосоротился от хитрой усмешки, и в его левом сощуренном зеленом глазу блеснул холодный, волчий свет, правый же, как это ни странно, улыбался.

— Хлопочешь, крот земной? — проговорил человек, ручкаясь с Яковом; рука у него оказалась крепкая, рабочая. — Способствуешь, тэк сказать, выполнению продпрограммы? — Человек хохотнул.

В четверг получили телеграмму от Зинаиды, извещающую родителей, что она едет в отпуск. Одна ли, с мужем ли и сынишкой — не сообщила.

— Ну, мать, Дарья Панкратовна, пеки пироги, — сказал, подумавши, Иван Иванович жене.

Не теряя времени, та принялась настраивать большую дежу. Ее сработал Иван Иванович своими руками, втайне он гордился своим произведением. Что ни говори, ладная получилась дежа! Связав ее медными обручами и скрепив большими заклепками, Иван Иванович искусно вырезал крышку в форме ладьи. Всякий раз, когда Дарья Панкратовна налаживала эту дежу (у Тишковых их было три), Иван Иванович приходил в возбужденное состояние. Только эта посудина излучала такой хлебный дух! Наперед всего, понятно, виновником душистых запахов был мореный дуб, который Иван Иванович отделал с большой аккуратностью. Дарья Панкратовна навела тесто большой дежи, ловко работая круглыми, сильными, крестьянскими руками.

— Корицы, мать, Дарья Панкратовна, ты положила? — полюбопытствовал он.

— Все ложено, Иван Иванович, не беспокойся себе зря.

У приехавших в гости сразу поднялось настроение, когда они оглядели выставленные на стол закуски. Кузовков, любивший обо всем выносить твердое суждение, философски заметил:

— Уметь хозяйствовать — важный фактор.

Василий Родионович считал, что грамотный человек — тот, кто может говорить газетным языком, и он втайне заучивал обороты и фразы, почерпнутые из прессы. После второй, настоянной на рябине, стопы медовухи оживление за столом увеличилось еще более.

— Французы, к примеру, дураки: они не умеют ни пить, ни как следует поесть, — вынес суждение Кузовков, с удовольствием цепляя вилкой черненькие скользкие головки груздей.

— Французы — народ тонкий: в еде они, говорят, мастера, — не согласился с его мнением Николай, налегая на материнские пирожки.