Тайга под крылом самолета перекатывалась темно-голубыми гривастыми волнами, сверкала верткими речушками, круглыми чашами озер, а когда где-то за Витимом забугрилась ржавыми сопками, сверху похожими на горбы верблюдов, я вспомнил наказ редактора нашей газеты.

— Надо порадовать читателей сочным куском в полосе, — напутствовал меня в дорогу Артем Петрович Шумейкин. — В тайге, куда вы летите, ищет клады Тимофей Елисеевич Криница. Знаете, сколько он богатств отвоевал у природы?.. Неужели ничего не слышали о нем? Стыдно! Совестно, дорогой!

Артем Петрович вяло улыбнулся и, прохаживаясь по кабинету, со вздохом продолжил:

— Да-а-а… В свое время многие журналисты поломали перья о Криницу. Правда, настоящая удача постигла только… — Шумейкин замялся, покраснел. — Одного только и постигла настоящая удача. Вам советую остановиться на хорошем ученике Елисеевича и, так сказать, в духе преемственности… Короче, газете нужен очерк о первом кладе молодого геолога. Хорошо бы найти девушку-москвичку. Тут и пример для столичной молодежи, и втык другим по тематике…

Тайга над головой сомкнулась темным мохнатым пологом. Идем час. Второй. Я то и дело проваливаюсь на истлевших колодах, оступаюсь в черные окна с холодной жижей…

Проклятое комарье нещадно пьет мою кровь, какие-то корни, колючие прутья обвиваются вокруг ног, шеи… Мне все время кажется, что они вот-вот выхлестнут глаза, и я защищаю лицо поднятой рукой.

Аленка, наоборот, шагает легко, быстро, поглядывает на меня озорными глазами и чему-то улыбается. Я молча проклинаю путь-дороженьку, но мужского достоинства стараюсь не ронять.

Царапины, ссадины, купанья в черной, как нефть, жиже обогащают меня кое-каким опытом. Я догадываюсь: надо шагать по следам Аленки. Так и делаю. Но увы! Там, где она пташкой перепорхнет с кочки на кочку, с валежника на валежник, я чуть не до пояса увязну в грязи. Там, где Аленка юркнет под старую корягу, я полами куртки цепляюсь за сучья-пики и, опасаясь изодрать в клочья одежду, долго выбираюсь из ловушки.

Идем час. И еще один. Остановиться в этой затхлой, сырой пропасти, где, кроме геологов и охотников, любой человек выглядит беспомощным ребенком, — окончательно расписаться в немоге. Мне порой кажется: я больше никогда не увижу чистого, просторного неба над головой, не сделаю твердого шага вперед… А шустрой Аленке все трын-трава! Она в непролазной, заболоченной тайге чувствует себя как рыба в воде.

Хмурая тайга медленно отступила на старые рубежи. В мутной завесе дождя прояснилась редкозубая цепочка сопок. Аленка занялась согревающей гимнастикой. Я тоже не усидел на одном месте и козлом запрыгал вокруг черных головешек погасшего костра.

— Быстрее! Быстрее! — шевелила Аленка. — Сушиться будем после.

Мои брезентовые брюки и холодная куртка вскоре потеплели, в сапогах перестала чавкать вода. Аленка, разрумянившись после физзарядки, бодро покрикивала:

— Выше темп! Кровь разогреет лучше огня!

Сильный ливень наконец-то кончился. Его унес куда-то на крыльях ветер, и над умытой тайгой медленно поднялось большое солнце. Нам с горем пополам снова удалось развести костер. Я удобно устроился на колоде, но капитально обсушиться не пришлось. Аленка сбегала на разбушевавшуюся после ливня Говоруху и, вернувшись обратно, заторопила:

Солнце, развесив оранжевую шаль над тайгой, скрылось за сопки. Мы причалили плот к берегу и вышли на старую вырубку с темно-голубым пушистым сосняком. Первая ночевка под открытым небом научила меня не тратить время попусту. Я мигом собрал кучу сушняка и развел костер. Аленка украдкой наблюдала за моей работой. По выражению ее глаз не трудно было догадаться, что она радуется моей смекалке и расторопности.

Костер разгорелся сразу, без дыма. Розовое пламя столбом поднялось над кучей сушняка, зарычало и, похлопывая на легком ветру горячими крыльями, закачалось, как живое. Аленка посоветовала подбросить в огонь побольше смолистых кореньев, щелкнула затвором карабина и посмотрела на опушку березовой рощи.

— За косачом пойдем?

Она кивнула головой и неторопливым шагом направилась по старой вырубке к облюбованному месту. Я побрел следом.

Минут через десять мы остановились у шеренги берез, одетых в накрахмаленные платья. Аленка, прислушиваясь к тишине, взглянула на темнеющее небо и, выйдя на опушку, залегла под деревом. Я прилег рядом.

Аленка. Милая Аленка! Двое суток, проведенные вместе с тобой, убедили меня окончательно, что такие люди, как ты, действительно и солнцу и ветру родня.

Первые минуты путешествия в тумане казались полными неожиданностей. Может быть, я устал, готовясь к встрече со стерегущей бедой. Может быть, человек так устроен, что в любой обстановке только и силен тем, что не теряет веры в победу. А опасностей и разных каверз на Говорухе было хоть отбавляй. Аленка, не обращая внимания на молочную темень, напевала «Бирюсу» и вела себя так спокойно, словно мы плыли но знакомому, хорошо изученному пруду, в котором и воробью-то утонуть грешно.

На восходе солнца туман стал рассеиваться, оседать косматыми лоскутами по берегам. Первые лучи солнца пронизали посветлевшую дымку и разлились оранжевыми дорожками по воде. Наш плот стал двигаться быстрее. Умытые теплой росой берега стали казаться уютными, обжитыми. Им только не хватало ватаги юных рыбаков с котелками и удочками. Но тайга оставалась тайгой. Впереди плота что-то зафыркало, и я увидел маралуху с маленьким детенышем. Мать-красавица, заметив наше приближение, метнулась к отставшему малышу и вместе с ним вернулась на левый берег, откуда начинала переправу.

— Вот дуреха! — незлобиво обругала самку Аленка. — Не бойся. Не пугайся, милая.

Маралуха, выбравшись из воды, отряхнулась и языком начала согревать крохотного детеныша. Он ушастенькой головкой уткнулся ей между ног и, повиливая хвостиком, жадно припал к вымени.