Когда впереди нас ожидает неизвестность, то прошлое, пусть даже и не совсем приятное, приобретает в наших глазах особую ценность. Стоя на палубе парохода „Капитан Флинт“, бороздившего тупым носом воды Олтамахи, и вглядываясь в неровную линию берегов Джорджии, надвигавшихся на меня, я вдруг почувствовала нежность к этому судну. Его поручень, на который я опиралась, чтобы удержать равновесие, показался мне рукой друга. Хотя вчера вечером я впервые в жизни увидела этот корабль в Саванне, куда прибыл издалека. Теперь этот пароход стал последней ниточкой, связывающей меня с прошлым.

Как ужасно для молодой женщины понимать, что она совершенно одна в этом мире, и что ее ждет неизвестность, и что ей даже некуда будет вернуться, если новая жизнь не принесет ничего доброго.

Я уже поняла, что эта зеленая земля с мутными реками, петляющими среди бескрайних болот, испещренных соляными топями и островами с загадочными названиями, была мне чужой, как будто и сейчас она лежала далеко за морями. Похоже, явившись сюда в поисках чего-то более надежного в моей одинокой беспокойной жизни, я оказалась в обстоятельствах, еще менее благоприятных, чем те, из которых так хотела вырваться.

Путешествие по разоренной войной стране разочаровало меня. Я представляла, что увижу землю с респектабельными белыми домами с колоннами на фасаде посреди обширных владений, думала, что даже война и поражение не смогли лишить здешний образ жизни его привлекательных сторон, думала, что увижу землю, где каждый может и должен все начать заново и поэтому у всех равные шансы на успех. Но что привлекательного можно было найти в бесплодных пустошах, жалких лачугах, притулившихся среди засохших полей, или в убогих городишках, где негры и белые толпились на железнодорожной станции или на причале, как будто прибытие поезда или парохода было главным событием дня.

Однако даже это было лучше того, что мне пришлось наблюдать с тех пор, как отплыл „Капитан Флинт“. Одни лишь низкие поросшие тростником берега, поля камышовых зарослей и осоки, которая шептала что-то, когда пароход медленно огибал какую-нибудь извилину или бухточку. „Печальная, безжизненная земля, – говорила я себе, – такая заброшенная, что кажется нереальной“. Я и сама себе уже казалась ненастоящей, словно потеряла связь с живым миром и меня поглотило потустороннее пространство.

Моя первая трапеза в доме Ле Грандов была самой изнурительной в моей жизни. За столом не было никого, кроме нас троих – Старой Мадам, хозяина Семи Очагов и меня. О его жене и сыне, которого мне предстояло учить, не было сказано ни слова. А вежливые вопросы Старой Мадам о моем путешествии, которые требовали в ответ только „да“ или „нет“, напоминали небольшие булыжники, падающие на дно пустого колодца.

Несмотря на все свои старания, я почти ничего не съела. На мой вкус, еда была слишком жирная и острая: бесформенная масса, называемая гумбо, дикие индейки, жаренные с острыми приправами, громадный кусок розовой свинины с сахарным тростником; и, кроме этого, овощи, плавающие в свином сале, и десерт – сливы в сахаре, обильно политые жирными сливками. Даже если бы меня и привлекала эта пища, аппетит все равно был бы испорчен из-за Старой Мадам, которая, сидя в конце стола, жадно чавкала, издавая безобразные звуки, и вылавливала своими мелкими пальчиками кусочки прямо из тарелки.

Я запаслась терпением и в долгих молчаливых паузах украдкой разглядывала Сент-Клера Ле Гранда, который лениво сидел во главе стола, словно его угнетала невыносимая скука, и не спеша поднимал белой рукой бокал с вином.

Не знаю, его ли рост или красивой формы голова, или томно полузакрытые глаза, или все вместе придавало Сент-Клеру Ле Гранду такой незаурядный вид. Правда, мне он не показался красавцем, хотя многие, наверное, и не согласились бы со мной. Но, на мой взгляд, он казался слишком безжизненным, глаза не выражали никакого чувства, хотя лицо его было замечательно: его узкий утонченный овал смягчал тяжесть подбородка и невыразительность глаз. Но главное, этого человека окутывал ореол такого гордого превосходства, что, казалось, им владеет безграничное равнодушие ко всему и всем вокруг. Я с первого взгляда поняла, что он привлекает женщин, как эти свечи на столе ночных мотыльков. Вот тогда, за этим столом, я решила, что ни за что Эстер Сноу не стала бы поклоняться такой святыне, как Сент-Клер Ле Гранд.

Если не считать едва заметного поклона в мою сторону, когда Старая Мадам представила меня, он вообще не замечал моего существования. Но я не позволила себе смутиться от этого. Я сидела и спокойно ужинала, словно такое молчаливое застолье было для меня делом обычным. Я отвечала на вопросы Старой Мадам: где я родилась? сколько мне лет? сильно ли отличается Юг от моих краев? чем именно? – и не задавала никаких вопросов сама, кроме одного. Я спросила о мальчике Руперте, которого мне предстояло учить.