Осенины 1940 года были богаты на свадьбы. Настена с Петрухой обошли все дворы, приглашая гостей.

— Хороша пара получилась, — заслоняясь от солнца, умильно пропела Егориха.

— Два гармониста будут и один аккордеонист из Верхней Почечуйки, — с гордостью повторяла уже в который раз раскрасневшаяся Настена. Только мимо одного двора протащила она жениха.

— Неудобно, Насть, давай пригласим, — неловко вырывая руку у невесты, пробасил Петруха.

— А я уже тетке Верке сказала, когда в сельсовете была… Но ты иди, иди, — неожиданно зло вспыхнула девушка, сама стесняясь своего раздражения, — беги, мне-то что…

несется из окна тети Маруси вместо привычного стрекотания машинки. Мы считаем ее старушкой, а ей всего сорок семь…

«Ну, невдалуха, — переговариваются бабы, не столько осуждая, сколько жалея Мартыненчиху, — надо же притащить эту калечку малую».

Да и вправду сказать, жизнь выплеснула на бедовую голову Мартыненчихи все несчастья: своих пятерых одна подняла, в войну по всем ночам не спала — шила. И сейчас никто не верит, что начинающие сохнуть, страшные для ребенка, лишенные привычной детской округлости, совсем-совсем безжизненные ножки побегут, что вырастет внучка и станет роковой красавицей нашей улицы.

А пока из распахнутого окна слышится злое гудение голоса Шурки-непутевого, вообще-то работящего, доброго, но лютого до женского пола красавца: «Маманя, вы сама как дите малое. Ну зачем надо было забирать ребенка? Ведь мать сама решила ее в детдом отдать, да и вообще, — тут красавец понизил голос, — дочка-то, может, еще и не моя».

Это уж знай наверняка, как кому показалась русалка во всей своей красе, так быть тому утопленником, — тихо, как туман над речкой, плывет голос бабки Аксиньи. — Вот помните, в опрошлом годе Митяй утонул? Так ему опрежь знак был… Поехал он сено косить, а там на лужке баклуша была, яма, куда весенняя вода собирается. Вокруг трава высокая, а сама баклуша-то ряской сверху поросла. Умаялся Митяй, намахался горбушей, присел перекусить, отдохнуть, а глядь: на камушке близ баклуши женщина сидит. Да такая ладная и волосы чешет длинные, густые, и даже звук слышится, словно кто по струнам водит. И музыка тихая будто в воздухе струится, а гребешок у ней перламутровый, таких теперь нет. Митяй, понятное дело, молодой, кровь у него кипятком взбурлила: «Вот таку бы обнять-то…» Хвать горсть воды да облить ее хотел, шутейно. И то ли когда нагнулся, то ли когда плеснул, но исчезла она, иссякла.

В двугорядь с братом поехали они косить, а возвращались поодиночке, у брата одна была телега, а у Митяя — другая. Остановился Митяй переночевать в охотничьей избушке, а утомился, вот до братниного приезда и задремал. Дверь-то: скрип. Он глаза открыл, а это она опять идет да улыбается, а глаза — две звезды, а волосы распущены до пола, и она в них закуталась, только на груди чуть раздвинулись волосы, и как розовые жемчужины сосцы переливаются. Ох и красивая, да не соромной красотой, а так, что Митяю от этой красоты плакать хочется.

— Пойдем, Митяй, ко мне, мне тут без воды томно, — сказала она ему и протянула белые-белые руки. Тут дверь словно сквозняком распахнуло и ее голубым облаком вывеяло из избушки.

— Баба Аксинья, а откуда ты знаешь, как все было, ведь Митяй утонул, — задыхаясь от сладкого ужаса, перебил я бабку.

— А ты не встревай, — выронила бабушка пузатое веретено с овечьей шерстью, поправила фитиль в керосиновой лампе. Женщины вскладчину заполняли ее. Почти все вечера они собирались у нас: несли с собой ягоды, грибы. И все потому, что бабушка моя была сказительница, каких поискать… Мы, дети, лежали на печи, свесив головы, и слушали ее сказки, да пугалки.

— Мать, прекрати выть, не люблю я этих твоих шлягеров.

— Отчего ж не любить, я и тебе хочу присоветовать: пой коли на душе боль-тоска. Выпоешь её и все как рукой снимет, — подперла голову большой ладонью с искривленными, изуродованными пальцами Варвара Степановна. Она пытливо всматривалась в лицо сына:

Когда-то это была деревня Всполохи. Почему ее так назвали? Может, потому, что утром солнце из-за взгорка так играло, как в иных местах только на Пасху бывало — так бабки говаривали. А может, потому, что уж ежели бывали грозы в этих краях, то казалось, что сам Илья пророк либо прогневался и согнал все грозовые тучи сюда, либо своей молодецкой удалью похваляется: сидит да в усы улыбается, видя, как бабы и дети, словно мыши, в укромные углы забиваются… Эхе-хе… «Непершпективная» теперича деревня-то.

Ерофецч задумался, и горькая улыбка чуть смягчила его красивое лицо мятежного Аввакума. Вот уже три года бобылюет Савел, а на прошлой неделе решил присвататься, пень трухлявый, насмешил курей. Вспомнил он свою досаду, и заныло в груди.