Григория Евсеевича Зиновьева арестовали 16 декабря 1934 года, арестовали средь бела дня, когда он, плотно отобедав, собирался вздремнуть на диване в своем кабинете, но перед этим просматривал газеты, позевывая и ворча. Окружающим он говорил, что сталинские газеты листает исключительно перед сном: действуют лучше любого снотворного. «Правда», «Известия», «Комсомолка», «Красная звезда» — обычный повседневный набор Григория Евсеевича. Читая, он отмечал, что газеты все более походят одна на другую, в них исчезает та индивидуальность, которую еще недавно накладывали на них главные редакторы, поскольку выражали точки зрения своих политических группировок. Сегодня в «Правде» сидит желчный Мехлис, в «Известиях» — неунывающий Бухарин, поэтому «Правда» говорит сухим казенным языком постановлений ЦК, короткими евангелическими фразами бывшего семинариста Сталина, а «Известия» — языком цветистым и революционно-романтическим, но обе — об одном и том же и одно и то же.

Газеты сообщали о ходе расследования убийства Кирова, захлебывались комментариями, предположениями, намеками, расписывали, как по стране, волна за волной, вскипают собрания, митинги, на которых народ требует принятия самых жестоких мер против заговорщиков и оппозиционеров. Тут же следуют обязательства выполнить, перевыполнить, догнать и перегнать. Григорий Евсеевич отметил, что кампания ведется весьма целенаправленно, как и положено вести ее, имея в виду так называемые народные массы, однако никакие предчувствия при этом его не встревожили: себя он целью этой кампании не считал, полагая, что полностью испил из сталинской чаши, предназначенной человеку, сброшенному с вершины власти: и тюрьмы советские испробовал, и ссылки.

Вообще говоря, страна жила своей жизнью, Григорий Евсеевич — своей, к отторгнувшей его стране никакого отношения не имеющей. Убили Кирова? И, как говорится, слава богу. Что-то где-то взорвалось — или взорвали? — дай бог почаще. Вот Каменев — тот еще из-за чего-то переживает, а Григорий Евсеевич на все смотрит из-за облачных высей, откуда внизу заметно лишь некоторое шевеление, но ничего конкретного. Правда, он и раньше смотрел из этих же самых высей, но раньше взгляд его был связан с его высоким положением во власти, а нынче… нынче — от нежелания спускаться на землю. Отвергнутый бог — все еще бог.

В дверь позвонили. Слышно было, как мимо кабинета прошаркала пожилая домработница, что-то ворча на ходу сварливым голосом. Григорий Евсеевич подумал, что надо бы заменить эту бабу на более молодую и жизнерадостную, но жена привыкла, менять не хочет: боится, скорее всего, за себя и своего мужа. Можно, конечно, настоять, но… лень.

Послышались приглушенные голоса, затем неожиданно раздался стук в дверь кабинета — и безжизненный голос жены возвестил:

Автомобиль остановился не у подъезда «Большого дома», как того ожидал Григорий Евсеевич, а у железных ворот.

— Здесь удобнее, — пояснил Агранов с милой детской улыбкой на узких губах.

Въехали во двор. Легкий Агранов выбрался из автомобиля первым и, вопреки надеждам пассажира, ждать его не стал и тут же скрылся за дверью.

Григорий Евсеевич с испугом огляделся: ни одного знакомого лица — и убрал ногу с подножки автомобиля внутрь. Заметив приглашающий жест дюжего гэбиста выбираться наружу, затряс головой и обеими руками вцепился в спинку сидения.

— Я никуда не пойду! — закричал он, все еще не желая верить в реальность происходящего. — Вы не имеете права! Я буду жаловаться! Меня ждет нарком товарищ Ягода!

А в это же самое время Лев Борисович Каменев уже минут сорок находился в кабинете народного комиссара внутренних дел Генриха Григорьевича Ягоды. Они — Каменев и Ягода — сидели за отдельным столиком, пили кофе с пирожками и мирно беседовали.

Каменева привезли на Лубянку несколько раньше Зиновьева. И приехали за ним тоже раньше, то есть перед самым обедом, когда он уже мыл руки, а жена торопила его, говоря, что все остынет, что его, как обычно, сразу не дозовешься — привычная словесная процедура перед принятием пищи. Такая милая и такая обязательная процедура, которая может больше никогда не повториться.

Впрочем, Лев Борисович надеялся на лучшее. Да и начальник оперативно-розыскного отдела НКВД Карл Паукер, явившийся на квартиру Каменева собственной персоной, уверял, сияя своими плутоватыми глазами, что поездка на Лубянку — чистая формальность, без которой можно было бы и обойтись, но… И рассказал анекдот про еврея, который собрался на базар обменять гуся на две утки и петуха, а жена ему говорит: «Исраэл! Зачем ехать nach базар? Утки und куры есть наш сосед Апанас. Они гулять близко наш Haus. Мы кушать его самы жирны утка und петух. Апанас видеть — нет утка und петух, делать нам Unannehmlichkeit — неприятность, мы отдавать ему наш гусь. Самы стары, самы тощи».

Посмеялись.

Каменеву обедать расхотелось. Если обедать, то надо приглашать Паукера, а Лев Борисович терпеть не мог «царского брадобрея», как Паукера называли в «кремлевских кругах». К тому же Паукер говорил, что это на час — не более, и домой Льва Борисовича отвезут в казенном же автомобиле.

— И что? Не признаются? — тихо спросил Сталин, и Ягода услышал в этом тихом голосе хорошо скрытую ярость. А более всего разглядел ее в медленном повороте головы, в пожелтевших глазах генсека, остановившихся на его лице. — Так не признаются в контрреволюционной и террористической деятельности или не участвовали в ней?

— Мы не можем пока доказать их причастность к этой деятельности, товарищ Сталин, — почти так же тихо ответил нарком. — А главное — к убийству товарища Кирова.

Сталин взбил чубуком трубки свой ус, пошел к двери по толстой ковровой дорожке. У двери постоял, повернулся, произнес:

— Может быть, вы, товарищ Ягода, допросили не всех людей по этому делу?

— Если кто и остался, товарищ Сталин, то фигуры явно малозначительные. — И поспешно добавил: — Но мы ищем.

Лобастый человек лет пятидесяти пяти, в строгом сером костюме с петлицами и шевронами на рукавах чиновника от юстиции, в круглых очках, прямой, точно проглотил аршин, шагнул в кабинет Сталина и задержался на несколько мгновений в дверях: окна были зашторены, в люстре горели всего две лампочки, да еще одна на столе, и в этом полумраке виднелся силуэт, в котором вошедший не сразу узнал Сталина — так тот изменился с тех пор, как они виделись в последний раз.

Представить себе в ту далекую пору, что Сталин, человек не слишком развитой, с трудом владеющий русским языком, медлительный и всегда держащийся в тени более речистых соратников, однако наделенный цепкой памятью, с жадностью поглощающий всякое знание, — представить себе, что он взлетит так высоко, этот чиновник не мог. Как не могли этого представить и все остальные. Он и сейчас еще до конца не может поверить, что перед ним тот самый Коба, хотя часто печатающиеся в газетах его портреты свидетельствовали в пользу превращения Кобы в Сталина.

Человек этот когда-то знал Сталина довольно близко: в 1908 году они сидели в одной тюремной камере по обвинению в подстрекательстве рабочих к забастовке и свержению законной власти, иногда встречались на нелегальных квартирах в Баку или Тифлисе. Бывший польский шляхтич покорил Кобу-Джугашвили своим доскональным знанием уголовного права и прочих достижений человечества в этой области, помог ему добиться смягчения наказания за антиправительственную деятельность, но затем, освободившись, уехал в Киев, там закончил юридический факультет Киевского университета, занимал различные судебные должности, прославился своей речистостью, знанием законов и умением их использовать как в пользу подсудимых, так и им во вред.

В ничтожно жалкий период власти Временного правительства этот же человек подписал указ о розыске и аресте Ульянова-Ленина. Другого на его месте давно бы отправили на тот свет, а он не только выжил во время «красного террора», но и, открестившись от прошлого, принял безоговорочно Советскую власть, в двадцатом вступил в партию, какое-то время работал в Наркомпроде Украины, с 1923 года подвизался в прокуратуре РСФСР, читает лекции в МГУ, пишет статьи, выступает с обвинительными речами на судебных процессах, выдержки из которых время от времени печатаются в различных газетах. В том числе и в «Правде».

Они встретились как раз посреди кабинета. Сталин протянул руку, вглядываясь в лицо посетителя.

В воскресенье Петр Степанович Всеношный встал до света, разбудил жену. Они попили чаю с оладьями, сели на велосипеды и отправились на свой огород.

Небо уже посветлело, на востоке рдяная полоса сменилась на оранжевую, сквозь которую пробивались желтые лучи. Они щупали белесое небо и редкие облака на нем, становясь все короче и короче, пока не исчезли совсем вместе с зарей, уступив место желтому диску солнца.

В старом рабочем поселке, застроенном приземистыми мазанками, во всю глотку кричали петухи, хлопали двери, дымились летние кухни. Воскресенье, а людям не до отдыха: хозяйство требует рук. Из нового поселка, названного именем товарища Фрунзе, застроенного двухэтажными домами из шлакоблоков, по улицам тянулся народ — и все в верхнюю степь, к своим огородам. В основном пешком, неся на плечах узелки, лопаты и тяпки. Люди спешили поработать до жары, они, правда, и в жару будут работать, но до жары легче и веселее, а потом через силу, потому что не работать нельзя, потому что на государство надейся, а сам не плошай.

Из родничка в меловом овраге Петр Степанович набрал в бутылки холодной воды, чтобы попить и умыться. Родничок еле сочился, прибывающий народ выберет всю влагу до дна — когда-то еще натечет.

Весна в этом году выдалась ранняя, снегу зимой выпало мало, весенние дожди были редкостью, сухая земля начала трескаться, лишь на глубине штыка еще держалась сырость, и если в ближайший месяц не будет дождей, урожая не видать и труды пойдут прахом, а родничок и вообще уснет до новых дождей. Но человек надеется на лучшее, и Петр Степанович вместе с женой, согнувшись в три погибели, тяпали и тяпали землю, очищая ее от сорняков, окучивая слабые ростки кукурузы, фасоли, помидоров, огурцов…

Директор Константиновского чугунолитейного завода Иван Кириллович Чумаков с некоторых пор завел привычку с раннего утра обходить подведомственную ему территорию, заглядывая во все углы в поисках беспорядков. И завел он ее после неожиданного приезда на завод наркома тяжелой промышленности Орджоникидзе, который, пройдясь по захламленной всякой всячиной территории, распушил Ивана Кирилловича в его собственном кабинете, как какого-нибудь сопливого мальчишку, и даже поднес к его носу кулак, пообещав, что если через месяц заводская территория не будет приведена в порядок, он отдаст директора и всех остальных руководителей завода под суд, загонит их на лесоповал и даже поставит к стенке.

Нашумевшись, Орджоникидзе лишь мельком осмотрел основные цеха, не стал вдаваться в подробности выполнения плана, уехал, не попрощавшись.

Черт знает, какая муха укусила наркома, что он вдруг взъелся на захламленность заводской территории! В прошлом году приезжал, было то же самое, но он и бровью не повел на это, а самому Ивану Кирилловичу в голову не приходило, что надо заниматься территорией, когда на более важные дела не хватает не только рабочих рук, но и времени у самого Ивана Кирилловича. Не иначе, как что-то должно случиться: то ли иностранная делегация приедет, то ли сам товарищ Сталин. Ничего другого в голову Ивана Кирилловича не помещалось.

К тому же, сколько и как ни убирай эту территорию, а только народ такой, что никогда окурка в урну не бросит, обязательно под ноги, да еще и плюнет туда же, а ненужные вещи — в смысле устаревшее оборудование и всякие там бракованные детали — бросают где попало, без всякого разбору. Попробуй-ка перевоспитай деревенского парня или девку, если они всю жизнь ютились в грязи вместе с телятами-ягнятами, убирались разве что на праздник, жили в своем дому так, точно завтра съезжать и двигать в неизвестном направлении. Опять же, сверху требуют план и соцобязательства, а не какие-то там газончики и прочую чепуху.

Но не идти же, в самом деле, под суд из-за всего этого, хотя, конечно, Орджоникидзе вряд ли исполнит свою угрозу: криклив, шумлив, но отходчив. Вместе с тем еще раз видеть наркомовский кулак возле своего носа Ивану Кирилловичу не хотелось, и он поставил вопрос ребром перед партийной, профсоюзной и комсомольской организациями завода: хоть кровь из ваших носов, а порядок за неделю чтоб навели. И не в рабочее время, а сверх него. И в выходные.

До того, как стать директором чугунолитейного завода в городе Константиновке, Иван Кириллович прожил весьма трудную жизнь. Начинал он в двенадцатом году подсобным рабочим в Юзовке, потом воевал с германцами в империалистическую, почти без перерыва перешел в войну гражданскую, служил под командованием луганского слесаря Ворошилова, отступал до Тулы в девятнадцатом, наступал до самого Новороссийска, в двадцатом под командованием Тухачевского дошел почти до Варшавы, потом драпал до самого Минска, закончил войну комиссаром полка. Уволившись из армии, четыре года учился в школе рабочей молодежи, одновременно работая мастером в формовочном цехе. Через год, благодаря своей партийной принципиальности, которая не терпела старорежимных методов работы и саботажа со стороны спецов царского времени, поднялся до начальника цеха, показал и на этой должности железную хватку, в результате чего по партийной путевке был направлен на ускоренные курсы в промакадемию, по окончании которых рекомендовался начальником строительства и одновременно директором вот этого самого завода.

Конечно, промакадемия обширных и глубоких знаний ему не дала, так ведь чтобы руководить заводом, не обязательно быть академиком, достаточно знать, куда и сколько воды втекает, сколько должно вытекать, имея в виду испарения и прочие химические процессы, и требовать от подчиненных, чтобы ни каплей больше, ни каплей меньше. Орджоникидзе, например, и ускоренных курсов не кончал, Сталин — так тот лишь духовную семинарию, однако один руководит всей тяжелой промышленностью, другой — всей страной. И ничего, получается. И товарищ Чумаков ничем их не хуже. И другие Чумаковы тоже. Уж если они в гражданскую, едва научившись писать и читать, царских генералов распушили с Антантой в придачу, то сколько чего нужно кинуть в вагранку, чтобы получить тонну чугуна, а из этого чугуна все остальное, он знал и раньше. По этой причине можно было обойтись и без промакадемии: лишняя трата времени в догонянии и перегонянии Америки и всего капиталистического мира. И это в тот исторический момент, когда настоящих большевистских кадров ощущается явная нехватка и дефицит, потому что молодежь пороха не нюхала, в штыковую атаку против офицерских рот не хаживала, следовательно, закваска у нее не та, темпы не те, из камня искры собственным лбом выбивать не приучена. Зато гонора — выше крыши. Ну, да мы видали всяких, не таким вязы набок сворачивали, а уж этим… Впрочем, не вся, конечно, молодежь такая несознательная, зато отдельные элементы…

Рассуждая таким образом, Иван Кириллович поглядывал на нового главного инженера завода по фамилии Водохлебов, присланного из Москвы всего полгода назад, человека молодого, то есть едва перевалившего за тридцать, но уже с залысинами, очень упрямого и неуступчивого, очень о себе высокого мнения по причине испорченности высшим образованием.

Вот и сейчас, и не впервой, на этот раз с графиками в руках, он, этот Водохлебов, пытается доказать, что внедрение кислородного дутья в технологический процесс плавления чугуна и стали сэкономит время расплава, повысит качество чугуна, что скажется в лучшую сторону при производстве отливок.

— Вот смотрите, Иван Кириллович, — говорил главный инженер Водохлебов, показывая директору завода график, вычерченный на листе ватмана цветной тушью. — Вот эта синяя кривая есть время, необходимое на выплавку одной тонны чугуна при обычном дутье, а вот эта красная — при дутье кислородном. Разница, как видите, большая. К тому же мы имеем возможность регулировать количество углерода в чугуне и стали до десятых долей процента, вводить легирующие добавки, поднимая для этого температуру плавления практически без дополнительного использования энергоресурсов. И главное — для этого не понадобится больших затрат на реконструкцию печей. На Западе, особенно в Германии, кислородное дутье применяется широко, а у нас лишь кое-где, да и то в ограниченных масштабах. Если мы применим кислородное дутье на нашем заводе, мы шагнем далеко вперед…

Всеношный в это утро пришел на завод раньше обычного — без десяти минут восемь. Чуяло сердце, что в цехе не все ладно. Правда, он и всегда приходил раньше времени, но редко когда раньше чем за полчаса. А тут на целый час с минутами. И его сразу же огорошили: почти вся работа ночной смены — коту под хвост.

Петр Степанович ходил среди остывающих отливок, уже выброшенных из кокельных ящиков, и даже без всякой лупы видел тонкую сетку трещин на корпусах моторов и станков, язвы раковин на их серых боках. Пока ясно было одно: полученные на днях чугунные чушки имели заниженный процент углерода и завышенный процент серы, в результате чего в вагранку внесли не то количество присадок, не был выдержан температурный режим. Но больше всего Петр Степанович винил самого себя: он видел эти чугунные чушки, однако поверил соответствующей маркировке, выведенной на их поверхностях масляной краской, и не поверил своему многолетнему опыту, вернее сказать, замотался, допустил безответственность и халатность.

Утешало, что качество отливок зависит не только от технолога литейного цеха: в ночную смену работает лаборатория спектрального анализа, в задачу которой входит устанавливать марку чугуна; есть квалифицированные и опытные вагранщики, есть мастер ночной смены, есть, наконец, дежурный инженер-технолог, то есть куча всяких ответственных лиц, которые, как водится, передоверили свои обязанности друг другу, а в результате…

Теперь-то все были здесь, суетились, искали стрелочника. Таковым мог стать и сам Петр Степанович. Правда, доменщики давно их не подводили, а раньше — года три назад — брак шел постоянно, и без проверки пускать чугун в вагранки было нельзя. Но за последние годы доменщики подтянулись, да и руководство там поменялось радикально, все вошло в норму, маркировке стали доверять — и вот результат этой доверчивости.

Петр Степанович понимал, что он и есть первый кандидат в стрелочники, поэтому надо как-то умудриться и возможные попытки свалить на него все грехи пресечь в корне. Иначе… О том, что может последовать за ночным происшествием, даже подумать было страшно, тем более Петру Степановичу, уже имевшему срок по пятьдесят восьмой статье. Но как пресечь эти возможные попытки, когда еще никто не назван по имени, еще ни на кого не указали пальцем? Высунешься — тут как раз о тебе и вспомнят. Промолчишь — тоже могут заподозрить неладное. Просто голова кругом — да и только.

Вечером в кабинете Ивана Кирилловича Чумакова раздался звонок, и голос телефонистки равнодушно сообщил, что сейчас будет говорить Москва. Иван Кириллович поплотнее прижал черную трубку к уху, слушая далекие трески и хрипы. Наконец сквозь них прорвался голос наркома Орджоникидзе, который можно было угадать исключительно по характерному акценту.

— Что там у тебя опять стряслось? — спросил далекий голос. И, не дожидаясь ответа: — Тебе, Чумаков, что — директорское кресло надоело? Зажрался? Почил на лаврах? Если ты будешь и дальше давать брак по сотне тонн в день, то я ломанного гроша не дам за твою шкуру!

— Откуда сотни тонн, товарищ нарком? Всего двенадцать тонн! Всего двенадцать! Вас неправильно информировали! — кричал Иван Кириллович в черную трубку, радуясь такому несоответствию и надеясь на снисхождение. — Да и те тонны мы уже почти восполнили, — соврал он, не моргнув глазом, — так что план дадим полностью, как и обещали.

Трубка ответила ему долгим молчанием, и Чумаков догадался, что нарком у кого-то уточняет, сколько действительно завод допустил брака. Сейчас ему скажут, что да, ошиблись, лишний нолик приписали в телеграмме, и гроза пронесется мимо. И точно:

— Так двенадцать, говоришь? А не сто двадцать?