Наблюдая, как хухрик гоняет по летному полю мячи, я подумал, что если нормальному глазу свойственно различать гамму цветов, то полноценная личность должна пользоваться множеством ипостасей, чтобы полнее воспринимать окружающее.

Я – не о себе. Рассуждения о полноценной личности, – не для старика. По виду, хухр, вероятно, похож на алкагольного чертика. Его, пожалуй, можно причислить к банальной галлюцинации. Но какой сумасшедший сознается, что он – сумасшедший? Однако, честное слово, я бы пошел к психиатру, если бы не одно «но»: в этом явлении присутствовал юмор, что явно свидетельствовало о здравом рассудке.

Впервые увидев Его, я спросил просто так, как приблудного пса: «Ты кто?»

«Фуфрик», – ответил он: оказывается, глухие согласные ему не очень давались. «Хухрик», правильней – «хухрики», возникли после того, как жена уехала к умирающей матери, пытаться задержать смерть, то есть, когда ко мне пришло одиночество и сознание, что с этим надо как-то справляться. Они моя хитрость, – маленькое безумие, спасающее от – большого. Они укрощают кошмары, привносят сюжетную стройность в путаницу навороченных снов. «Хухрики» – нечто пушистое, теплое, трогательно-беззащитное, и вместе с тем озорное, с душою ребенка, способное умножаться, по настроению меняя обличия.

Порой ночью лежишь, и, кажется, тебе никогда не уснуть. Мелькают несвязанные мысли-ведения. «Господи, когда это кончится? – думаешь ты. – Когда, наконец, придет сон?» Впадаешь в отчаяние, просеиваешь пыль виденного, и вдруг обнаруживаешь суть наваждения: оказывается, ты уже спал, много раз просыпался и вновь засыпал. Наваждение – вход в тоннель сна – сценический занавес, рампа – чудо, в которое не заставляют верить, которое торчит само по себе, как невколоченный гвоздь.

Получается, например, такого рода этюд: ты мучаешься, что не можешь заснуть и видишь лохматый тропический лес. В самой гуще деревьев – металлургический комбинат. Голые папуаски тянут горячий прокат (проволоку, тонкие трубы и прочее). Технологию наблюдать невозможно. Зато видно продукцию, которая раскаленными змеями выползает из сплетения крон между ног папуасок – таково действие закона естественности абсурда в снах.

А вот сон, стоящий ближе к реальности, чем к абсурду. Словно вырванный кусок чьей-то жизни.

Вижу сестру милосердия, которая манит меня, и пропускает в палату. Белая простыня на каркасе вызывающем дрожь: им накрывают несчастных, у которых площадь ожогов, не совместимая с жизнью. Под каркасом лежит человек. Все, кроме ица, скрыто простыней. Я склоняюсь. На лбу и щеках – почерневшие струпья. Несчастный приоткрывает глаза. Воспаленные губы едва шевелятся. Слышится звук: не то «к», не то «кх», не то «кр», словно косточка в горле застряла. Глаза стекленеют. Откуда-то сзади доносятся выстрелы, крики, топот по коридорам. Стреляют уже где-то близко и гулко, точно внутри головы. Кто-то входит в палату, а я обливаюсь слезами. Я плачу до слепоты. Я не думал, что так могу плакать. «Они приближаются, они жаждут крови! Как мне все надоело!» Я прикрываю Его обожженные веки. «Возможно, сейчас меня тоже не станет. И пусть!» Выпадаю… в щель между снами.

Начали снижаться. Уши слегка заложило. В правый иллюминатор вплывала река (широкая черная лента, обрамленная и рассеченная бусинками огней) – столица Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии. Огни простирались до самого горизонта. Но их нельзя было назвать «морем»: они были мелкими, тусклыми и нигде не сливались друг с другом, за исключением разноцветных рекламных лужиц. Сверху и в темноте эта земля мало чем отличалась от Подмосковья.

Нас встретила площадь Хитроу. Мы оставили Шереметьево в двадцатиградусном февральском морозе, а здесь, моросил майский дождичек. На площадь выходило фасадами несколько терминалов – краснокирпичных зданий лишенных расчета поражать воображение или хотя бы врезаться в память. По-видимому, архитектор задался единственной целью: чтобы спустившийся с неба Британец мог сразу же ощутить себя дома.

Нас посадили в автобус и повезли в город. Лондонские окраины также не собирались поражать нас огнями и силуэтами. Временами даже казалось, что мы, просто, сделали круг и вернулись в Москву. По дороге женщина из туристической фирмы через микрофон делилась с нами опытом жизни в столице Великобритании и, подъезжая к гостинице, мы уже знали так много, что вполне можно было возвращаться домой.

Оказывается, имея при себе фотографию, здесь можно получить «тревелкарту» для поездок по городу на любом виде транспорта, кроме такси. Подумав о своих бедных косточках, я загорелся этой идеей, и, определившись с гостиницей, не теряя минуты, вышел на улицу, спросить, где тут можно сфотографироваться. Я сделал это в мгновенном порыве, хотя, в действительности, анекдотический повод служил только жалкой попыткой завуалировать неудержимую жажду свидания с Англией один на один. Я волновался, сгорая от нетерпения, словно речь шла о конкретном лице, на встречу с которым долго стремился. И вот, наступил миг свидания.

На улице стояла промозглая тьма. Из отеля «Александра», я направился влево по бульвару «Сады Сассекса» (Sussex gardens). Сассексом называлось когда-то одно из первых, на острове, королевств. Бульвар был пуст. Неожиданно, я осознал, что не чувствую вокруг никакой Англии, никакого лондонского духа. Словно мы и не вылетали… Просто, на Шереметьево нашло потепление. Многие потом соглашались, что ни в одном чужом городе не ощущали себя так по-московски, как тут.

Пройдя метров триста-четыреста, я услышал шаги за спиной, оглянулся, но в свете едва пробивавших туман фонарей, никого не увидел. Двинулся дальше. И снова услышал шаги. Я рванулся назад, – кто-то бросился в сторону. Зашумели кусты. Застучала дробь удалявшихся каблучков. Я готов был поклясться: здесь была женщина. Неожиданно над головой промелькнула тень. Что-то, ударившись в столб фонаря, отскочило мне под ноги. Это был мячик. Захныкал хухреныш. «Ну, иди сюда, мой хороший! – позвал я, и он тут же явился, заплаканный. – Погуляем…» Он дал лапку, а другой – прижал к груди мяч. Когда мы пошли, я спросил: «Это кто тут играл со мной в прятки? Не та ли самая леди из вестибюля в Хитроу! Что ей нужно?» Хухр не слушал. Он плелся, бурча себе под нос: «Фто тебе нувно? И фто ты втё ифеф? Давай вевнемся, и ты лявев фпать.» «Не ворчи, дорогой, – отвечал я ему. – Я выспался в самолете».