Провода над головой поют тоскливо и жалобно. Старая лыжня даже не прощупывается под слоем сыпучего и сухого, как песок, снега. Сегодня не очень морозно — что-нибудь около тридцати, но встречный ветер, взметая снежную пыль, обжигает лицо. Сергей часто останавливается, чтобы передохнуть — подставить ветру спину.

В эти короткие минуты он ожесточенно трет лицо варежкой. Хочется курить, но он забыл переложить папиросы в карман полушубка, а снять рукавицы и расстегнуться, чтобы достать курево, он никак не решится. Да и не просто это сделать: полушубок перетянут широким брезентовым поясом, на котором висят стальные «когти» и тонкая металлическая цепь; через плечо — тяжелая перевязь — метров тридцать свернутого в кольцо телефонного провода.

Холодно. Одиноко. Грустно. Провода поют в лад настроению.

Давно это было. Лет тридцать назад или даже немножко больше из Прохоровского детского дома исчезли две тарелки, неизвестно как доставшиеся ему в наследство от старого мира. Из настоящего каподимонтийского фарфора, с причудливым синим узором по краям и витиеватым вензелем на донышке, они составляли предмет особой гордости завхоза.

— Легче вы, байстрюки! — кричал он, щуря маленькие, заплывшие от жира глаза, когда звон тарелок в посудомойке приобретал угрожающий характер. — Из этой посуды, может быть, лет сто без роздыха какие-нибудь графья или князья ели, а вы их в одночасье в мелкие дребезги переведете!

При этом он сопел обиженно и сердито, за что и был прозван Насосом.