Владелец заводов, пароходов и газет Витольд Андреевич Краснов вышел на помпезно украшенное крыльцо дорогого модного ресторана, чтобы подышать свежим воздухом. Раньше он бы сказал: «перекурить», но увы, вот уже десять лет, как он, после первого инсульта по настоянию врачей, бросил эту пагубную привычку. Поэтому, соблюдая точность в формулировках, вместе с сигаретами он выбросил из своего лексикона и ненужное уже слово. Его вообще раздражало пустое многословье. Если он кому-то задавал вопрос, то требовал четкого ясного ответа по существу, поэтому и вопросы свои старался формулировать так, чтобы ответ на него содержал в себе максимум нужной информации. Подчиненные ласково, но с оглядкой называли его: «наш зануда», «старый зануда», ну или, когда он начинал гонять всех по работе, злясь на тупость их ответов, то обзывали его, естественно только вполголоса и между собой, коротко и по существу — «ВАК», что расшифровывалось отнюдь не как Витольд Андреевич Краснов, а Военно-Аналитический Комплекс. И за военное прошлое, и за то, что к проблемам по работе он относился как к военным операциям, анализируя и взвешивая все малейшие нюансы, могущие помешать нормальному течению дел. Конечно за глаза и он знал об этом. Он много, о чем знал, сидя в центре огромной паутины, которая своими агентурными сетями опутала не только его собственные предприятия, но и весь город и даже заползла в круги, близкие к президенту. Но данное ему прозвище его ничуть не обижало.

Тем более, что собственное имя ему самому не нравилось. Витольд… Имя какое-то непонятное, с претензией то ли на изысканность, то ли на какую-то избранность. Сам-то он был из простой семьи, без больших запросов, так сказать, папа — инженер, мама — домохозяйка. Но дали родители имечко, мода такая в то время была, давать своим детям иностранные многозначительные имена — Родионы, Рудольфы, Эдуарды… вот и живи теперь, мать его, Витольдом. Справедливости ради надо сказать, на родителей он не обижался, «что тебе в имени моем», что посадили, то и выросло и имя здесь не при чем, а то, что он аккуратист в делах, так он и сам к старости считал себя редким педантом. Ну что поделать, жизнь так у него сложилась, что к восьмидесяти годам, пройдя через все перипетии, которые уготовила для него переменчивая судьба, из него и получилась этакий коктейль из таких трудно смешиваемых качеств, как авантюризма и педантизм.

Да и прозвище было скорее данью уважения, которое питали к нему сотрудники, чем источником страха или, тем более, пренебрежения. Всей своей долгой жизнью он заслужил такое к себе отношение. Конечно, не сразу он пришел к такому результату. Были в его жизни и воспоминания, думая о которых оставалось только скрипеть зубами и сожалеть о том, что время нельзя вернуть вспять. Но, как говорится, что нас не убивает, то делает нас сильнее и он, не в силах вернуться назад и исправить совершенное просто старался не допускать таких ситуаций, за которые потом пришлось бы отвечать. И не перед людьми, к восьмидесяти годам он мало стал обращать внимания на мнение окружающих, мог себе позволить, а перед самим собой. И так уж получилось, что жизнь его была посвящена в основном тому, чтобы учиться на своих и чужих ошибках. Так он и вывел свои собственные законы бытия, по которым старался жить сам и выстраивать отношения вокруг себя. И пусть эти законы не всегда согласовывались с общепринятыми, долгая жизнь, полная самых различных перипетий, убедила его в собственной правоте. А выводы ему было из чего делать. Была в его характере какая-то авантюрная жилка, которая с детства бросала его на такие поступки и решения, что кому другому хватило бы на три такие жизни, как у него, а его привычка мелочно и скрупулезно рассчитывать каждый свой шаг давали иногда такие результаты, что другим людям оставалось только удивляться. В свое время он мыл золото и искал женьшень в дальневосточной тайге, работал каменщиком на всесоюзной стройке и художником-модельером в каком-то доме быта. Выковыривал из распухшей от цинги десны шатающиеся зубы в болотах Подмосковья, чему была причиной гнилая привозная вода и непритязательный сухой паек советского солдата, на охране ракетной точки и бегал в стоптанных кирзачах по горам Памира на афгано-советской границе, то догоняя банды душманов, то убегая от них. Помнил и знаменитый четвертый блок и безлюдный, даже без птичьего щебета, молчаливый Рыжий Лес и обреченные фигурки «партизан-ликвидаторов», которые в одном солдатском «х/б» и лепестках-намордниках таскали радиоактивные обломки. Проще наверно сказать кем и где он не работал, чем перечислять все, к чему он хоть каким-нибудь боком, да был причастен. Он как колобок катился по той бескрайней стране, которая когда-то была Родиной, и по жизни, не очень задумываясь о ее смысле и цели, по пути урывая знания и навыки, которые помогали выжить в его непростой судьбе.

А уж памятные девяностые вообще отпечатались в его памяти сплошными «стрелками», «наездами» и «откатами», когда он только успевал поворачиваться, чтобы увернуться от удара и в то же время самому успеть укусить и желательно побольней, а в идеале насмерть, и постоянной сменой дел и занятий. Очень помогал ему здесь тот небогатый военный опыт, который он получил во время службы. Конечно согбенные серые безликие фигурки на мушке автомата были далеки от крепких накачанных братков в кожаных куртках, но и те, и другие хотели одного — убить его. И тут выяснилось, что не важно, где и с кем воевать, главное — это правильно, в зависимости от обстоятельств, спланировать операцию. У него это получалось хорошо. Тогда вообще для смелых и хватких людей открылись большие возможности и у многих вдруг открывались такие таланты, о которых они и не подозревали.

В лесу было утро. Солнце уже взошло и вовсю заливало своими лучами небольшую полянку. В кустах и деревьях вокруг щебетали какие-то лесные птахи. Один шаловливый луч наткнулся на вихрастую голову человеческого ребенка и с интересом прошелся по густой спутанной и торчащей в разные стороны черноволосой шевелюре. Затем спустился до длинных пушистых ресниц, заставив их задрожать, а потом оказался на тонком прямом носу, отчего нос сморщился, погримасничал и наконец разродился звонким «апчхи-и-и!». На мгновение примолкли птицы, не столько испуганные, сколько удивленные таким непривычным звуком, замолчали кузнечики и даже бабочки, казалось, обеспокоенно заметались над поляной. Мальчишеское тельце зашевелилось, приходя в себя и вдруг рывком село и ошарашенно огляделось вокруг.

Лес. Явно не джунгли Амазонки и не сибирский ельник-кедровник. На Белорусскую пущу похоже, такие же временами и местами непроходимые дебри, но лианы лимонника и дикого виноградника ясно давали понять, что это не она. Не лес, а винегрет какой-то. Похоже больше всего на Дальневосточную тайгу, место, где он провел добрую половину золотого детства. Вон и черемуха стоит на краю поляны, вся в белом уборе. Значит — май месяц. А это что за дерево? Таких он не знал и не помнил. Не всплывали в памяти ни кора с продольными извилинами, ни широко палые листья, ни ствол, обхватов пять шириной. Чем-то похоже на касторку, но толщина… Он поднял руку, чтобы протереть глаза и замер, глядя на ладонь и тотчас забыв про необычное дерево. Рука была не его! Еще не поняв, что произошло, он, не веря тому, что видит, перевел глаза на ноги — ноги были не его!! Руки нервно ощупали костлявые плечи и грудь: вообще все тело было чужое!!! И это тело было детским, ребенка лет десяти. Из горла само вырвалось:

— Твою мать! Мать!! Мать!!! Старый маразматик! И это он назвал молодостью?! Что же он тогда назовет детством? — Мальчишка оттянул на впалом животе штаны: и там тоже было не его. Что-то маленькое и невзрачное. Но слава богу хотя бы мальчик. И это тело какого-то пацана лет восьми-девяти, было одето во что-то непонятное. Невнятного рода штаны непонятного фасона, широкие и коротковатые, длиной чуть ниже колен и с веревочкой вместо пояса и такая же рубаха с короткими, до локтей, рукавами и вырезом для шеи, без воротника и пуговиц. Простой и незатейливый проем для головы. Все сшито из непонятной грубой материи, похожей на мешковину, причем, судя по швам, вручную. На ногах что-то вроде лаптей. Да какое к черту «вроде»? Лапти это и были, лыковые.

Слов не было. Одни жесты. И мальчишка от всей души отдал им должное. Вообще-то Витольд Андреевич никогда не был сторонником нецензурной речи и всегда, даже когда его душили сильные душевные порывы, старался изъясняться по литературному, полагая, что правильно и доходчиво донести до собеседника свои мысли, можно не углубляясь в дебри русской неизящной словесности. А если еще подкрепить свои слова и револьвером… Не то, чтобы он был паинькой, все-таки детство в портовом городе давало достаточно пищи для развития юного пытливого ума и при необходимости он мог загнуть и большой боцманский загиб, но родительское воспитание и с детства возникшая любовь к книгам все-таки сделало из него человека более-менее знакомого с культурой. Но иногда, когда хотелось выразить все, что он думает особенно сильно и с соответствующей экспрессией, он отбрасывал прочь весь налет цивилизации и тогда окружающие могли услышать такие перлы, что малый петровский загиб мог показаться на его фоне детским лепетом. Вот сейчас стоящие вокруг поляны деревья внимали эмоциональной речи мальчишки и с изумлением смотрели на исполняемый им шаманский танец. Он скакал по поляне, тряся косматой головой и высоко задирая голенастые коленки, грозил небу костистыми кулачками и, голосом новорожденного котенка, изрыгая ругательства, от которых казалось даже привяла листва, показывал тому же небу тоненький средний пальчик на правой руке. Однако камлания помогали мало. Все оставалось по-прежнему, только тонкий голос, временами срывающийся на визг все повышал и повышал обертоны. Но вдруг мальчишка остановился и к чему-то прислушался. Открыл рот.

— А-а-а-а, о-о-о-о, у-у-у-у… — и новая порция мата и отборной ругани понеслась к небесам. — Да что же это творится!? Где!? Где мой голос? Бл.…! Как жить-то с таким мяуканьем? У-у-у-е… а может это сон? Да, да, это всего лишь сон… Сейчас я проснусь… — мальчишка со всей своей невеликой силы ущипнул себя за костлявую задницу. Нельзя сказать, что эффекта не было. Был, и еще какой. Взвизгнув от неожиданной боли, он подскочил на полметра от земли и еще десять минут сочные ругательства разносились по затерянной среди лесов полянке, но уже без диких скачков и бега. А монотонно, без всякого выражения, с бессмысленным выражением на лице, человека, уже понявшего всю бесполезность и смехотворность устроенного им концерта и смирившегося со случившимся. Постепенно приступ неконтролируемой ярости прошел, и худенький мальчик грустно уселся под уже знакомой черемухой. Подняв лицо к небу, посмотрел на бушующую кипень белых цветков над головой.