Эти ксерокопии тетрадей, исписанных мелким почерком, передал мне знакомый врач, из эмигрантов, работавший бесплатно ночным дежурным в психиатрической больнице провинциального немецкого городка, где в те годы жил и я. При этом он сказал, что в них немало любопытного и что я могу распорядиться тетрадями по своему усмотрению. Ему они теперь вряд ли понадобятся.

Поначалу, листая тетради и с трудом разбирая бисерные каракули, я хотел было выбросить их вместе с накопившейся грудой макулатуры — проспектов, журналов, газет, рекламы — в уличный бак для бумажных отходов, но что-то остановило меня. Текст, во многих местах отмеченный ясностью сознания, возможно странного, заинтриговал меня, и я продолжил нелегкий труд разбирать, а затем переписывать и править страницу за страницей.

Поразительно, но чем глубже я входил в текст, тем навязчивее овладевала мною мысль, что человек, написавший это, был хорошо мне знаком, что мы с ним где-то и когда-то встречались, в той, другой жизни. Иногда у меня возникало чувство, будто писал он не только о себе, но и обо мне тоже. И это как-то странно завораживало и пугало.

Текст был написан по-русски, но так торопливо и небрежно, с таким количеством немецких слов, что разбирать его было адской мукой. Однако постепенно я привык к его рваному слогу, к манере перескакивать с одного на другое, не заботясь, поймут его или нет.

Название тетрадей было особо указано в тексте, поэтому я сохранил его в надежде, что Читатель с пониманием воспримет его, тем более что, на мой взгляд, оно наиболее точное.

Поздно, уже ночь, свет выключили, пишу у окна, при луне. Вот-вот выключат и луну, они на это мастера. Выключить луну проще простого: подтащи облако, и все дела! Вон их сколько, все небо в пятнах, бери любое и тащи. И наступит тьма египетская. Тогда — только в койку. Господи, как жутко дышит сосед, Франц. У него безостановочно текут слюни, и мне кажется, что он вот-вот захлебнется и умрет. Он совсем молодой, лет 18–19. Его тетушка, фрау Ильза, говорит, что он предел, «само совершенство, тупик арийской расы, некогда выводимой, будь он проклят, великим фюрером». Это в переводе доктора Герштейна. Да, многие подпали под силу слов, которые великий безумец Ницше вложил в уста своего Заратустры: «Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас еще осталось от червя. Некогда были вы обезьяной, и даже теперь еще человек больше обезьяна, чем иная из обезьян… Человек — это канат, натянутый между животным и сверхчеловеками, — канат над пропастью… В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель… Я люблю тех, кто не ищет за звездами основания, чтобы погибнуть и сделаться жертвою — а приносит себя в жертву земле, чтобы земля некогда стала землею сверхчеловека…» У нас тоже выводили, пардон, воспитывали, создавали так называемого нового человека и получили — меня! Ха-ха! Получили, но не приручили, и вот я здесь, в Германии, истинно свободный получатель немецкого социального пособия — никаких тебе собраний, никаких соцсоревнований, никаких подписок! Хочу — живу, захочу — помру. Помереть здесь, между прочим, дважды два. Например: засовываешь в рот угол простыни, жуешь и глотаешь, пока не проглотишь всю. Франц то и дело жует свою простыню. Думаю, это он так шутит, немецкий молодежный юмор. Я тоже жую, смешу Франца. Доктор Герштейн принес мне кучу тетрадей и велел самым подробнейшим образом записать всю мою жизнь, все радостное и печальное, смешное и страшное, покаяться во всех грехах, короче — вывернуть душу. Только в этом случае он обещает полное исцеление (от чего, от каких таких хворей?!). И чем быстрее я справлюсь с заданием, тем для меня же будет лучше. Еще он каждое утро опрыскивает мои ладони чем-то черным из баллончика и делает оттиски, следит за моей «линией жизни». Увлекается хиромантией! И это ученый, доктор наук, в XXI веке! Мое дело телячье — вспоминать свою жизнь и записывать, пусть доктор разбирается. Сложность в том, что целыми днями здесь толкутся сестры, нянечки, шныряют студенты, какие-то подозрительные типы (проверяют, на месте ли я!), потом этот Франц. Для работы остается лишь вторая половина дня. К тому же здесь чертовски рано гасят свет — пресловутый немецкий принцип: шпарен, шпарен унд шпарен, то есть копить, копить и копить. А мне кроме записей для доктора надо еще вести свои, секретные! Я же не могу бросить начатое. Это было бы глупо — со всех точек зрения…

Да! Пока светло, надо спешить. Зовут меня — Марэн: Маркс-Энгельс! В молодости отец увлекался марксизмом-ленинизмом, как миллионы других, потом жизнь основательно прочистила ему мозги, но имя мое — осталось. Мое отчество, чего у немцев нет, Флавиевич. Странное отчество, не правда ли? Фамилия Бродягин. В России фамилии типа «Непомнящий», «Бродягин», «Скиталец» давались людям лихим, с темным прошлым, это могли быть либо преступники, скрывавшиеся от закона, либо просто непоседы, незаурядные любители «перемены мест». Отец дал мне столь верноподданническое имя из желания снять с себя и с моей будущей жизни некое пятно, устранить невнятность, подозрения в нелояльности к властям. И это не из-за какого-то недомыслия, отец, ей-богу, был весьма неглупым и образованным человеком. Нормальным нынешним людям не понять, почему имя Флавий доставляло моему отцу в свое время немало проблем, но об этом потом, а то выключат луну и наступит тьма египетская. Навалится тяжелый, мутный страх: окна из стекла, двери — давни плечом и вылетят, чтение мыслей через стены… Не пойму, как спасались египтяне от тьмы египетской. Их древние глинобитные домики без крыш, видно звездное небо. Правда, есть красные верблюды: имея трех верблюдов, можно надежно спрятаться или откупиться… Национальность моя полный туман. Я ощущаю себя русским, хотя в генах намешано ой-ей-ей что. К черту подробности!

Сейчас я — почти египтянин, но не араб! Впрочем, к арабам я отношусь так же хорошо, как и к евреям, туркам, немцам и всем прочим. Египтянин уже или вот-вот буду им, как только наступит тьма египетская!

Все! Копец природной лампочке Ильича! Подтащили-таки облако, сволочи! Все это звенья единого коварного плана: превратить меня в египтянина! Спросите, зачем? Я-то догадываюсь, но пусть пока думают, что нет. Сейчас кто кого. Надо бы помалкивать, уйти в глубокое подполье, но эти «мемуары», как выразился доктор Герштейн, могут стать документом эпохи! Несколько высокопарно, но убедил: важно для истории (болезни!), для потомков, правда, не знаю, каких. Насколько я помню, детей у меня нет… А вот и затянул свою призывную песню муэдзин или, точнее, моэззин, с ближайшего минарета. Или это завывают наушники Франца?

Утро, серятина, умывание, туалет, завтрак. Как в лучших домах Лондона. Каталка с двумя подносами. Омлет, помидор, булочка с сыром, баночка джема, упаковочка масла, вилка, ложечка — как в самолете, но без ножа. Они все чего-то боятся. Это мы должны бояться, что нам подсунут какую-нибудь отраву, чтобы освободить койко-место для следующего пациента, а боятся они! Парадокс немецкой жизни! Думаю, дело не в страхе, а в национальном стремлении везде, где нужно и не нужно, поддерживать статус-кво: больница, скажем, на тысячу мест, все места заполнены, следовательно, так должно продолжаться тысячу лет. Большая немецкая тоска, точнее, грусть…