Если вас когда-нибудь бросала женщина, — вы поймете меня. Но только если это случилось с вами, как и со мной, — впервые.

Прежде всего, это обидно… Не просто обидно, — обидно до чертиков, до какой-то безысходной тупости. Которая начинается с утра, когда просыпаешься, и тянется целый день и вечер, до того момента, когда начинаешь засыпать, терзая себя всякими идиотскими мыслями.

Потом, — хочется надавать кому-нибудь по морде, и, прежде всего, тому хахалю, из-за которого все случилось… Хотя у них там намерения самые серьезные, и уже, наверное, заготовлены белое платье и черный костюм, впереди тихие семейные радости на долгие годы, — а я шалопай, хотя и приятный, у меня в голове серьезности ни на грош, а только одно на уме, затащить девчонку в постель, — это все, конечная цель, дальше хоть об стену лбом бейся, мои намерения на этом завершаются… Все равно, сквозь какой-то белесый бред, который приходит вместо нормального здорового сна, все время видится, как я всаживаю кулак в его очкастое мурло, как оно деформируется от моего молодецкого удара, и становится чем-то напоминающим пережаренный блин.

Так я поначалу и дрался по ночам с этим полудурком на кулаках, и все время победа была на моей стороне, а значит и справедливость.

— Я слышал, будто есть озеро, глубокое такое, где-то в Карелии, вроде Калевала, или что-то в этом роде. Вот… Есть такое озеро, а посреди этого озера — остров. Если с него смотреть, то берега еле видно. К озеру этому ведет дорога, ее монахи еще в прошлом веке проложили. На сваях эта дорога. Только по этой дороге можно на этот остров попасть. Вот… А там — монастырь был. Пока советская власть туда не добралась. Теперь там тюрьма, — для особых… То есть, для нас. Вот туда-то нас и везут.

— На самолете, — раздался в темноте другой голос.

— Да, на самолете, что здесь особенного. Сейчас часто на самолетах перевозят, для скорости. Не в царские времена живем.

— Привезут тебя на самолете для скорости, посадят в камеру, и будешь ты там без всякой скорости лет двадцать сидеть, пока не помрешь.