В тот день после обеда Ассунта, увидев, что муж надевает на шею шарф, подошла к нему. Но Амитрано даже не взглянул на нее. Он продолжал машинально засовывать шарф за отвороты пиджака, укутывая шею до самого подбородка.

— Ты только что поел, — сказала она, — выйдешь сейчас на холод и простудишься. Погоди немного.

Но он лишь пожал плечами, взял шапку и нахлобучил на голову.

— Куда ты торопишься? — не отставала жена. — Дома ты хотя бы в тепле. Кто же зайдет в такую погоду?

— Знаю. Но лучше уж я пойду! — ответил он нехотя, еще раз поправил шарф и вышел.

Сидя у огня, Ассунта с детьми ждала возвращения мужа и старших сыновей. После обеда она, три дочери и четырехлетний Рино, который еще не избавился от дурной привычки сосать большой палец правой руки, собрались вокруг печурки, стоявшей между столом и балконной дверью. По краю печурки шла приступочка, которую Амитрано смастерил из полоски железа; с вечера на нее ставилась обувь для просушки.

В этой большой комнате с высоким потолком протекала вся жизнь семьи. По одну сторону балконной двери стояла кровать мастро Паоло, отца Ассунты, по другую — турецкий диван, который служил постелью Рино; у противоположной стены — две узкие кровати: на одной валетом спали девочки, на другой — мальчики. Середину комнаты занимал раздвижной круглый стол, за который садились лишь по праздникам.

Сумерки постепенно сгущались, но Ассунта не бросала работу. Тонкими короткими спицами она надвязывала пятку к бумажному носку мужа. Она отложила вязание, только когда на церкви святого Фомы зазвонил колокол, призывая к вечерней службе. Старшая дочь, тринадцатилетняя Кармелла, которой наскучило сидеть молча, сказала, что пора читать молитву. Но мать и сама помнила об этом. Обычно она оттягивала молитву до того времени, когда детям становилось невмоготу сидеть спокойно — и они просили разрешения встать, зажечь свет и немножко побегать. Чтение вечерней молитвы входило в их обиход каждую осень, когда у Амитрано начинался мертвый сезон.

Наконец вернулись Марко и Паоло. Услышав стук в дверь, Ассунта испугалась. Обычно мальчики возвращались вместе с отцом и не стучались. По щелканью ключа она догадывалась, что это муж с сыновьями, поднималась и шла им навстречу.

— Одни?! — спросила она и даже выглянула на лестницу в надежде, что муж почему-либо отстал, хотя знала, что это не может быть.

Ассунта вставала рано. Она всегда вставала рано, а после замужества и вовсе стала подниматься на рассвете.

«Рано встанешь, соседа обманешь», — говаривала она, когда дети жаловались, что она будит их ни свет ни заря. «Кто рано встает, тому бог дает», — шутила она, если чувствовала себя не очень усталой.

— Так рано даже петухи не встают, — возразила как-то Кармелла, которую мать будила первой, потому что она помогала ей одевать младших детей. Но Ассунта только взглянула на девочку, и та сразу же осеклась. Она понимала, что мать права: им нельзя залеживаться, иначе они не управятся с детьми и по дому.

Но в то утро Ассунта встала еще до зари. Она поднялась тихонько, чтобы не разбудить мужа. Ей не спалось: она снова и снова обдумывала решение мужа, о котором он сообщил ей ночью.

Несчастный случай, приключившийся с Амитрано, заставил его отбросить все сомнения. Он увидел в нем своего рода перст судьбы. В этом городке им нельзя оставаться. Это предопределено — возможно, даже с самого дня его рождения. Если он хочет как-то изменить свою жизнь, ему надо уехать отсюда.

Прошло несколько дней, и семья стала готовиться к переезду. Нечего было и думать продать мебель. В феврале 1935 года все настолько обнищали, что никто не покупал даже новые вещи, а старые и подавно.

Амитрано готов был отдать все буквально за гроши, но не нашел ни одного покупателя. Зато — по счастью, как говорил он с горькой иронией — никто из соседей, заходивших к ним якобы для того, чтобы попрощаться, не уходил с пустыми руками. Соседи обнимали Ассунту, даже делали вид, что хотят заплатить, а затем просто уносили с собой приглянувшуюся вещь. Ей она теперь ни к чему, говорили они, а в их хозяйстве пригодится. Не то чтобы она им так уж необходима, но ведь ее все равно никто не покупает, а у них она будет по крайней мере в сохранности. Казалось, все их соседи были согласны взять что-нибудь из вещей только для того, чтобы сделать приятное Ассунте.

Иногда с болью в душе Ассунта сама навязывала им какой-нибудь предмет. Ей хотелось поскорее оторвать от себя все то, что составляло ее гордость как хозяйки дома. Пятнадцать лет устраивала она свой домашний очаг, отказывая себе во всем, приобретала в рассрочку сегодня одно, завтра другое, а потом долго и с трудом вносила деньги за купленные вещи. Теперь из трех больших комнат с высокими потолками, какие бывали в старых приморских городах, они переедут в маленькую каморку при мастерской. Самое главное — сохранить постели, пусть даже не все, матрацы, одеяла, кухонную утварь и инструменты Амитрано.

Соседи забирали и уносили вещи. Некоторые уверяли, что берут их лишь на хранение. Когда в новом городе Ассунта обзаведется другим домом, пусть она сообщит, они тут же пришлют ей все до мелочи.

Но Ассунта не обманывалась на этот счет. Она молча кивала головой, но знала, что вещей этих ей уже никогда не видать. С каждым днем квартира все больше пустела. Ассунта почти целый день проводила на кухне. Она плакала там, прячась от мужа и отца. В комнатах она появлялась лишь тогда, когда кто-нибудь заходил к ним попрощаться.

Машина шла довольно быстро. Во всяком случае так казалось детям. До этого они еще ни разу не ездили на машине. В то время «балилла» была самым распространенным автомобилем. Когда про кого-нибудь говорили: у него есть собственная «балилла», это значило, что человек этот богат и занимает видное положение в обществе. Но та «балилла», на которой они ехали, была далеко не новая, с обшарпанной кабиной. Детям казалось, что она идет очень плавно, хотя на самом деле машину сильно трясло и всем приходилось крепко держаться за поручни.

Марко сидел спиной к шоферу. Перед ним одна за другой возникали картины, наплывая на предыдущие. Он то и дело поворачивал голову, чтобы заглянуть вперед. Для него все было ново. Он почти не смотрел на расстилавшиеся вокруг поля. Равнина при всем ее разнообразии представлялась ему всюду одинаковой. А там, где было море, картина менялась ежеминутно. Каждое проносившееся за стеклом машины селение напоминало Марко их городишко. Ему казалось, что все они похожи одно на другое: главная улица, сады, порт, рыбачьи лодки, которые по вечерам привязывали к причалу, люди. Эти селения с рядами белых, высоких, иногда трехэтажных домов — в нижних этажах черными дырами зияли открытые двери лавок, — с их вымощенными туфом кривыми улицами производили на Марко тягостное впечатление и пробуждали в нем какое-то незнакомое чувство. Так же как и люди, которых он видел на тротуарах, у лавок. Ему казалось, что прохожие с любопытством смотрят на них, хотя не знают ни его, ни его родителей. Может быть, по корзинке, которую мать держала на коленях, стараясь уберечь младенца от толчков, или по напряженному взгляду отца прохожие догадывались, что они удирают из своего городка.

Амитрано тоже смотрел на жителей тех селений, мимо которых они проезжали. Но его глаза останавливались на тех, чьи взгляды, одежда, каменные, изрытые морщинами лица выдавали крайнюю нищету. Они сразу же привлекали его внимание. Он видел их у въезда в селения, где некогда были ворота и застава и где теперь эти люди бесцельно простаивали целыми днями. Иногда он видел их у кладбищенских ворот; маленькие деревянные кресты, прикрепленные к ограде и находившиеся прямо над их головами, казались символом того креста, который каждый из них нес всю свою жизнь. Так было во всех окрестных селениях. Амитрано хорошо это знал и понимал, почему все эти люди провожают взглядом машину, увозящую его семью. У них были измученные, тоскующие глаза. И этот вопрошающий взгляд был обращен не на дорогу. Их непрестанно одолевали мучительные раздумья, они спрашивали себя, что же должно произойти, чтобы у них каждый день была работа и кусок хлеба. С потухшим, сонным взором стояли они под маленькими деревянными крестами, темными, черными, облезшими от времени и дождей, которые, казалось, были прикреплены к кладбищенской стене какой-то неведомой, враждебной силой.

Ассунта больше не плакала. Она пристально смотрела на дорогу, и ей не верилось, что она только что распрощалась со своим родным городком и теперь едет в машине. Амитрано глядел на нее и по неподвижной позе жены угадывал ее мысли. Потом он опять принялся смотреть в окно. Взгляд его был устремлен куда-то далеко-далеко — к просторам моря, к бескрайней равнине. Ему было тоскливо и страшно. Но к этому чувству примешивалось и что-то другое: надежда и еще отчаянье. Он понимал, что взял на себя огромную ответственность. Восемь человек увлек он вместе с собой в это необычное бегство, подготовленное всего лишь за три месяца. Однако чувство страха не могло убить в нем сознания, что он все-таки исполнил задуманное, несмотря на все те удары, которые обрушили на него люди и общество.

Ассунта поминутно оглядывалась на детей, стараясь не встречаться взглядом с мужем. Амитрано подался вперед, надеясь, что она заговорит с ним. Потом, когда она отвернулась и стала смотреть на дорогу, он наклонился к ней и спросил, не хотела ли она что-то сказать ему. Ассунта покачала головой. Тогда он принял прежнюю позу и тоже стал смотреть на детей.