Было это в середине декабря 1917 года.

Денис Кочубей ехал к себе на родину, на Украину, после недавно отгремевших октябрьских боев, участником которых он был в обеих столицах: в Петрограде — как боец отряда Александровских паровозных железнодорожных мастерских, и затем, после взятия Зимнего дворца, со вспомогательным питерским отрядом матросов и железнодорожников, переброшенным в Москву, принимал участие и во взятии почтамта, и в боях у Никитских ворот, и в штурме Алексеевского училища, и во взятии самого Кремля.

Боевое октябрьское революционное крещение окрылило его опытом участия в великом действии классового единства, которое воплощал в себе гений Ленина.

Еще в ушах Дениса звучало величественное эхо от залпа «Авроры» на Неве, оповестившего наступление социалистической революции — полтора месяца тому назад, — еще он видел перед собой пожар подожженных снарядами с Воробьевых гор ларьков вокруг Китайгородской стены и пожар аптеки у Никитских ворот, у которых белые соорудили баррикадный заслон на подступах к Алексеевскому училищу на Арбате и к Троицким воротам Кремля; он участвовал в этом штурме…

Еще он чувствует на своей груди голову раненого и бредящего в жару о свободе дружка-бойца, по имени Ваня Казанок. Раненый не захотел уходить в лазарет и вместе со всеми, кто участвовал днем в штурме почтамта, идет ночевать на битком набитый народом вокзал, опираясь на плечо Дениса Кочубея, отлично понимающего, что расстаться с товарищами в такую великую минуту бойцу революции, пока еще он хоть малость держится на ногах, — невозможно.

В середине августа 1918 года — еще когда закордонный повстанческий комитет большевиков Украины находился в бродах и был «на колесах»: то в Гомеле, то в Брянске, то в Унече — человек геркулесовского сложения, в кожаной потертой куртке, громким голосом расспрашивал о нем в вагонах и на вокзалах.

Этот человек разыскал наконец комитет на станции Брянск, Риго-Орловской.

— Вы, товарищ, здесь организатор? — обратился он к сидевшему за отдельным столиком человеку в темном пенсне и в смушковой рыжей шапке набекрень,

— Я. А что?

— Моя фамилия Хомиченко, — заявил гигант, — я старый артиллерист и большевик. Не могу ли я быть полезен? Ищу вас уже целый месяц.

На рассвете по поселку Унече весенними лужами пробирались двое людей. Один из них нес в руках небольшую корзинку, которая сильно зыбилась от груза.

Это были Щорс и Хомиченко.

На пороге кузницы, к которой они подходили, сидел сухощавый человек. Его русые кудри с сединой были так мягки, что ветерок шевелил их и свивал в кольца. Его наклоненная голова с затылка напоминала головку ребенка.

— Здравствуй, Сережа! — окликнул его Хомиченко,

Сухощавый поднял голову.

Таращанцы насчитывали двести сабель при стольких же карабинах, кроме того, двести винтовок у пехоты, с двумя пулеметами, и четыре орудия.

Патроны у них были считаны: едва приходилось по четыре обоймы на ствол; не лучше обстояло дело и с остальным снаряжением.

Таращанцы приняли бои с наступающими немецкими гренадерскими оккупантскими полками, высланными из Киева, да с гайдамацкой кавалерией сабель в шестьсот.

Однако ж наступление было отбито, и дорога к Тараще была устелена трупами разгромленного неприятеля.

Вечером после боя командир полка Гребенко велел подсчитать снаряды и, увидев, что их очень мало, решил догнать уходившего неприятеля и, хотя бы ценою потерь, добыть оружие и снаряды.

Как только разлетелся слух, что восставшие таращанцы оставили город, в Таращу снова прибыл известный каратель — гайдамак Вишневский, ведя с собою и оккупантские полки — те самые, что пострадали от кавалерийской вылазки и кипели теперь местью.

Этим войскам, без боя занявшим Таращу, вольно было теперь бесчинствовать над беззащитными.

Насилиям, истязаниям, грабежу не было границ. Начались аресты и расстрелы семейств ушедших на Зону бойцов.

Но никто не упрекнул, ушедших, зная, что, лишь соединившись с другими, сообща они могли бы нанести сокрушительный удар врагу.

Болели сердца у бойцов. Не один отец и не одна мать были оскорблены, и не у одного малолетний брат взят как заложник.