— Кто такой? Откуда? — хмуро спросил бледный от недосыпа или с перепоя майор.

Миха сделал несколько шагов к столу и без приглашения плюхнулся на стул.

— Доброволец. С Украины.

Майор уронил дымящуюся папиросу в пепельницу, зачем-то покопался в беспорядочно разбросанных по столешнице бумагах и откинулся на спинку кресла.

— Хорошо. Очень кстати. В армии кем служил?

На войне быстро ко всему привыкаешь. Землянка становится домом, окоп — офисом, автомат — частью тела. И однажды с удивлением замечаешь, что военная экзотика — вся эта пальба, оружие, специфичные законы существования — как-то незаметно превратилась в привычную и даже немного скучную повседневность, в быт. У одних это привыкание происходит быстро, другие остаются новичками немного дольше, но в конце концов бывалыми солдатами становятся все. Миха почувствовал себя старым окопным волком уже на следующее утро, выбравшись на свет Божий из землянки.

У него было свое место в землянке и в окопе, у него был автомат, у него было дело. «Я не чечако, — жизнерадостно думал он, — я не чечако. Я настоящий охотник на медведей!» Остальное казалось несущественным.

Даже к постоянному невидимому присутствию врага Миха в конце концов привык. Первое время это навязчивое соседство здорово раздражало его: уху чудились звуки чужого языка и звяканье оружия, глазу мерещились многочисленные силуэты на нижнем конце сада, даже обоняние, казалось, ощущает хэбэшно-брезентовый запах вражеской плоти. Миха так и ждал, что вот-вот тишину разорвет надсадный грохот артиллерии, и волна смуглолицых ублюдков в хаки с диким воем хлынет через бруствер. Он даже то и дело выглядывал из окопа наружу и долго с недоверием осматривался по сторонам. Но все было тихо и спокойно, и уже к обеду Миха привык и к румынам.

Покамест он еще не воспринимал их как людей из плоти и крови. Мысль о том, что в окопах за садом сидят такие же особи человеческого рода, которые так же боятся смерти, так же мерзнут, когда холодно, и голодают, когда нечего есть, казалась ему странной и просто не укладывалась в сознании. За садом были монстры, роботы, машины войны без страха и слабостей, пришедшие убивать. Вот в чем Миха был уверен на все сто, пока никто не убедил его в обратном.

Но после вчерашнего боя он твердо усвоил одну вещь: враг при всей своей нечеловеческой, ирреальной сущности не всесилен, уязвим и поэтому его можно и должно побеждать. Побеждать не только как тело, но и как волю, ум, нервы. Главное — уметь это делать. Осознание этой истины в один день превратило Миху из необстрелянного новичка в хорошего солдата. Потому что он понял саму сущность войны. Не той войны, которая неторопливо плывет за обитыми дермантином дверями штабов, на огромных стратегических картах, и даже не той, что хлещет с замызганных двухверсток в офицерских планшетах, а той, которая мечется и бурлит в чистом поле, где окоп против окопа, солдат против солдата, воля против воли, где побеждает только тот, кто не победить не может.

— Гляди веселее, Собакин! — радостно заорал уже с утра выпивши Петрович, сосед по окопу, спрыгивая с бруствера на свой матрас. — Сегодня к обеду сладкое дадут!..

— Че? — равнодушно покосился на него Миха. — Какое еще сладкое?

Удобно устроившись на матрасе, он созерцал плывущие по небу кудрявые облака, курил и размышлял. Только что в штабном блиндаже он слушал передачу «Радио Приднестровья» со сводкой военных действий и перечнем жертв. Настроение было — хуже некуда. Он думал о культивированном в советских людях патриотизме, так никем и не востребованном в бывшем СССР после Великой войны и проявлявшемся только здесь, в маленькой, локальной, никому не нужной перебранке, тогда, когда воспитывавшего этот патриотизм государства уже не было в живых. Он думал о людях, мужественно умиравших с лозунгами ушедшей эпохи, потому что идти на смерть без лозунгов они не научились. Он удивлялся всегдашнему извращенному разделению обязанностей на войне, когда одни погибают, а другие формулируют фразы, под которые это следует делать. Его переполняла жалость к честным труженикам войны, которые отдают свои жизни из-за чужого сволочизма и безумия и даже не задумываются о том, что после любой войны награды часто получает не тот, кто их заслужил, и не-герой судит героя, и неприступные бастионы кажутся кучками детских кубиков… И в Михиной душе царила мрачная светлая грусть, и взгляд его был глубок, а помыслы чисты… Так что этот шумный, пьяный мужик рядом оказался совсем не в жилу. Да и сладкого Миха терпеть не мог. У него от всяких там конфет и шоколадок болели зубы.

Петрович бестолково уставился на Миху и таким тоном, как будто информировал о взятии Кишинева, сообщил:

— Мона Лиза пожаловала!

Однажды утром Миха проснулся и с удивлением обнаружил, что первая неделя его войны закончилась. «Бог ты мой, все? Уже?» Он ошарашенно вертел башкой по сторонам и даже позабыл закурить свою дежурную утреннюю сигарету, которую в шутку называл «рота, подъем!» Утро было тихим, солнечным и свежим — настоящее утро мира. Вокруг бродили зависные со сна ополченцы. Миха дернулся было в землянку, чтобы собрать вещи, но потом вспомнил, что вещей-то у него и нету, кроме старенького, выданного Димой бушлата. Но зачем бушлат в увольнении? «Вот и прошла неделя. Сколько ж в ней, родимой, уместилось!..»

Настроение было странным. Грустным и веселым одновременно. Как у пионера, которого родители до срока забирают домой из лагеря. И, вроде бы, хочется поскорее уехать туда, в свой мирок, где увешанная плакатами комнатка, и с детства знакомые улицы, и орава друзей-товарищей, но… Но кусочек себя хочется оставить и здесь, где река, лес, костры, печеная картошка по ночи… И немного было неудобно перед ребятами-ополченцами: мол, они все остаются воевать дальше, а я, как настоящий валет, как дезертир…

После завтрака Миха подошел ко взводному.

— Что, собрался уже? — дружелюбно кивнул ему Дима.

— Собрался.

В эту ночь позиции ополченцев посетил СТРАХ. Куда и подевалось то недавнее пренебрежение к смерти, с которым люди под огнем противника носили раненых в санитарный автобус… Просто теперь, когда все наконец закончилось, у солдат появилась возможность остыть и перевести дух. И они сидели в окопе, и оглядывались по сторонам, и вспоминали, и думали, и СТРАХ сидел рядом с ними на побуревшем от выпитой крови песке. Правофланговый размышлял о том, что ведь и он преспокойно мог оказаться на месте любой из жертв сегодняшнего дня, и именно его мозги могли быть разбрызганы по брустверу, а рядом расположился бы уже кто-нибудь другой, кого раздражал бы и пугал запах его, правофлангового, смерти. И думал он о том, что именно его вполне могли сегодня увезти отсюда разобранным на запчасти, а что не увезли, так это только потому, что судьба в необъяснимой милости своей дает ему шанс поскорее умотать домой. Явно, последний шанс: слишком уж веским оказалось предупреждение. И это же уму не постижимо, сколь мало нужно, чтобы убить и искалечить столько людей! Даже крутая война с артобстрелами и танковыми атаками, выходит, не нужна. И бомбежка, и газовая атака, и толпы кровожадных румын — все это не нужно. А нужен один-единственный выстрел из ручного противотанкового гранатомета. И все! И — баста! И — суши весла. Так где гарантия, что завтра, послезавтра, через неделю этот или какой-нибудь другой ублюдок с РПГ опять не выстрелит так же «удачно»?

Об этом, дрожа в окопе, думал правофланговый, и левофланговый тоже, и каждый из тех, кто расположился между ними обоими. Поэтому, когда вслед за Димой в траншею спрыгнули трое его людей, волоча четвертого, раненого, весь взвод был занят тем, что лихорадочно углублял окоп. Ополченцы рыли щели, ячейки, норы, пытаясь как можно глубже закопаться в податливый песок. Всеми владело сейчас настроение страуса, засовывающего голову в землю от страха. Перерывы делались только затем, чтобы хлебнуть вина.

Потом, позже, когда по окопу пронеслась весть, что в гости пожаловала Мона Лиза, люди пачками стали покидать позиции. Они торопливо, не оглядываясь, выбирались из траншеи и бежали в сторону взводных землянок. Ничто не могло сбить их с этого направления — ни темнота, ни опьянение, ни ощущение противника за спиной.

«Удивительно, как страх повышает либидо, — зло думал Миха, не выпуская из рук саперной лопатки. — Кажется, лучший способ превратить импотента в сексуального динозавра — до смерти напугать его… Наверное, мужик ощущает себя на бабе более защищенным… Как ребенок с мамой…» Он чувствовал себя усталым и опустошенным. Главной Михиной эмоцией сейчас был не страх, а раздражение. «Ну нормальная херня?! — в ярости думал он, вонзая лопатку в песок. — Это, значит, они все перепугались до чертиков, а потом спустят там, в землянке, лишний страх, и все?.. И сразу попустит?..» Его почему-то ужасно злила мысль, что кто-то сейчас может заниматься этим… Пошарив вокруг себя в темноте, Миха нащупал банку с вином, схватил ее и несколькими огромными глотками влил в себя добрую треть. Но хмель не брал.

Поработав еще несколько минут, Миха швырнул лопатку куда-то в темноту. Он совершенно не был в состоянии внятно объяснить причину своего раздражения и, может быть, именно поэтому ничего с этим раздражением не мог поделать. Ему надо было выплеснуть всю мерзость изнутри. Сейчас он не мог с этим справиться. Честно говоря, ему очень хотелось кого-нибудь убить.