Ему удалось теперь освоиться и со своим двором: правда, тянулось это дольше, чем с комнатой, где он родился, и с люлькой, где он рос.

Двор он видел еще из люльки: вечером отодвигались плавно и бесшумно шторы, словно боялись вспугнуть прохладу, что с верхушек деревьев села на потрескавшиеся плиты, по которым уже бегал взад–вперед брат Амон.

С раннего утра, к моменту его пробуждения, шторы эти, тяжелые и выгоревшие, закрывались, чтобы солнце не нагревало комнату, и на красной материи, на тех ее местах, что выгорели и выцвели, солнце застывало на весь долгий летний день желтыми пятнами, немного режущими глаза.

Но раз в месяц комната вдруг наполнялась светом, таким обильным, что все предметы вокруг теряли свои очертания, — это снимались шторы, двумя полосами красного вывешивались они потом во дворе, и он видел, как брат старательно выбивает из них пыль, густо осевшую между ворсинками бархата. А мать и бабушка уже вешали взамен другие шторы с желтыми пятнами на тех же местах, что и на снятых, потому что солнце всегда светило одинаково из–за высокой белой стены, что наглухо закрывала двор от улицы, из–за виноградника, чья правая сторона была оголена, из–за куста олеандра в кадке, посаженного так, чтобы закрывать окно, но поредевшего и поникшего от жары…

Эта короткая перемена декорации, вызывавшая в нем чувство восторга новым, — обильный свет и движение родных у окна — была столь редкой и быстро исчезающей, что не успевал он освоиться с этим новым и снова впадал в лень и терпеливое ожидание, отчего все существование казалось ему однообразным до бесконечности.

Ему удалось теперь освоиться и со своей улицей. Она казалась поначалу миром без четкой формы, ощущал Душан улицу через ее свет и тепло, запахи; летом — ослепительно белый мир, помещенный в узкий коридор, где духота, уплотнившись, густая, шевелилась мушками перед глазами, искажая линию стен, полукруги поворотов… В носу сухо, рот закрыт ладонью, чтобы не глотнуть нечаянно этого вязкого, терпкого на вкус вещества — зноя, в глазах режет, и нет им защиты от солнца, ибо брови и ресницы иссушены, ломкие, едва зажмуришься или скривишь лицо, передразнивая кого–нибудь, — осыпаются; лето дано для того, чтобы ощутить себя, понять, чем ты слаб — дыханием, зрением, а чем силен, чем ловок — ногами, слухом.

Он смутно понимал, что мир великодушный, не желая показывать превосходство, стер свою форму, улица притаилась, еле дыша и скрывая в густоте зноя свои линии, для того чтобы подчеркнуть его, мальчика, форму, ощущая которую так хотелось Душану перебороть слабости тела. Вот новое испытание, настраивающее потом на философский лад: уход далеко от дома в жару, чтобы научиться дышать маленькими глотками и подолгу задерживать в себе воздух. Удивительно, ведь когда выпускает Душан обратно воздух сквозь пальцы, чувствует, как заметно он остыл внутри, приятно освежает лицо, мальчик улыбается, отвернувшись, чтобы скрыть от прохожего тайну своего открытия, — жара делает всех на одно лицо, с одними желаниями, и людей, и горлиц, и деревья, а эта тайна с маленькой прохладой выделяет его из всего и по силе и независимости ставит рядом с независимостью самой луны, от которой ночью, если долго не спать и смотреть на нее, приходит прохлада.

В нем борются эти чувства — независимость и сострадание, ведь если собрать всех людей и заставить вдыхать, задерживая в себе, а потом разом выдыхать воздух — станет вокруг намного прохладнее. Зимой — наоборот, и, должно быть, негры, у которых нет зимы и лета, знают этот секрет. И глупо бояться черных, слишком черных людей, и когда, уже перед самым сном, черный человек, прячущийся с вечера в винограднике или в нижнем дворе за кустом олеандра, наклоняется к нему и дышит, Душан засыпает, понимая, что негр, знающий, как и он сам, тайну прохладного воздуха, не сделает ему плохого. Он станет над его головой, положив одну руку на спинку кровати, ногу поставив за ногу, — на негре шляпа с длинными изогнутыми полями и в руке трость — и будет смотреть и улыбаться, и длинный ряд его зубов, мелькнув во мгле, усыпит прохладой.

Бабушка сказала, что души насильно умерщвленных, улетая на луну, возвращаются оттуда доживать, превратившись в негров, вот отчего негры всегда остаются детьми и много пляшут, они почти ничего не носят, и тело у них черное, как будто они валялись в пыли улицы, как мальчишки.

Сейчас, когда стоит негр с тростью, как телохранитель у изголовья, вспоминаются обиды после этих весенних драчек в пыли улицы. Выйдешь к воротам, а тебя уже ждут, стоят вдоль стены, вытянув вперед острые носы и подбородки, в глубине глаз притаилась усмешка, — а когда один бросается, а другие подбадривают криками, прыгая вокруг, Душан не чувствует ни страха, ни радости — весенние драчки на теплом воздухе манят упругим телом, горячей кровью. Страх приходит потом — мимо этих ворот надо проходить тихо и осторожно, мальчик, выбежав со двора, положил его на обе лопатки, зато живущего в этом доме он сам повалил и оставил в позоре на песке.

Теперь ему казалось, что он изгнан из прежнего существования, оторван насильно, ибо не чувствовал ни к чему вкуса, желания притупились, и захотелось ему стать бродягой. Где–то в неведомых ему местах снова изголодаться по жизни. Хоть какая–то жизнь мелькнет… Пойдет Душан той самой дорогой, по которой вез его дед в деревню и обратно — на похороны бабушки. Ляжет в тени тута, чтобы пожевать сухие ягоды, и вдруг увидит тех двух дровосеков, сначала их желтые сапоги в пыли, затем ручки длинных топоров, прижатых, как ружья, к боку, вскрикнет от удивления, выдавая себя… А они присядут, радуясь встрече, Душан же посмотрит на них вблизи и еще раз убедится в верности своей странной догадки… да, ведь дровосеки эти лишь притворяются пришельцами с гор, памирцами, спустившимися в город на заработки. Заняты только тем, что ходят по тесным дворам, пилят и колют дрова и складывают их башенкой, куполом, полукруглой стеной, как подскажет настроение и фантазия, если башенкой, значит, им сегодня особенно тесно на этой улице, душа сжимается от тоски, хочется наверх, где простор, если же сложат куполом, наоборот, хотят скрыться под его сводом от чего–то тревожащего, будто видели дурной сон, а если храбры они сегодня и мужественны, если хотят оградить свой дом от позора ограбления, то воображают, что, прижавшись к полукруглой стене, отстреливаются из ружей, которые в часы, когда они работают, снова превращаются в топоры матчои

[15]

.

И сама песня, которую они поют: «Все есть у меня, ах, все есть у меня…», должно быть, родилась среди скал, когда все вокруг возмущалось в природе, дул сильный ветер. М — звук движения, сила ветра, АТ — скала треснула, ЧО — покатились вниз камни, чертя ручей, И… МАТЧОИ… А они скрывались за скалой, напуганные, изумленные, подражая этим звукам, и придумали это как заклинание, чтобы успокоить все вокруг…

Терпеливые и неприхотливые, они едят и спят там же, где и работают, а хозяева прячут от них подальше молодых жен и дочерей, но, если пробежит женщина мимо них по двору, дровосеки обязательно остановят ее, чтобы обнять за талию, — Душан хотел бы теперь жить так и, кочуя по деревням с этими двумя бродягами, притворившимися дровосеками, хоть чем–то сгладить то дурное впечатление, которое оставил у них отец, не пожелавший, чтобы дровосеки остались ночевать у них.

— Нет, нам негде вам постелить! — сердито говорил отец. — До завтра, до утра… — желая скорее выпроводить их на улицу.

Ему удалось теперь освоиться и с этими тремя дворами, куда устремился дух их родового двора, но, испугавшись пространства и чужой среды, шума, топота и скрежета многолюдной, плотной жизни, стал рассеиваться в пыли и духоте неба, оставив последнего в роду озябшим в одиночестве.

Он вспоминал имена тех, кто был до него: Истам–ходжа — отец бабушки, Махмуд–ходжа — отец отца, Мир–Темур — отец прапрапрадеда… Можно ли так сказать: отец прапрапрадеда? Эта невозможность выразить, неточность смутила его как знак далекого, неощутимого родства, которое даже словами не выражалось, не то что внутренне, духовно, как связь. Далее: Мир–Исмаил… Проще, наверное, назвать его — отец Мир–Темура. По–арабски витиевато и изящно звучит: Мир–Исмаил ибн Мир–Артык… Исмаил сын Артыка… Еще он знает по–арабски и тайно гордится этим, как собственным, неприобретенным: аль касосил миналхак… Вернее, он вычитал это: «и я был таким, как ты», но фраза ему понравилась тем, что поддается толкованию, в ней заложена тайная множественность, которую может постичь только мудрый. А он мудрый отрок, некрасивый, нестройный, нелепый в своих частях тела, как все в его возрасте. Но еще и скучный, назидательный. «И я был таким, как ты» — можно толковать как данное в начале жизни, как рок: «И я был таким, как ты, когда родился». Отсюда, как следствие, как судьба, продолжение толкования: «И я был таким, как ты, и ты будешь таким, как я» (в конце жизни), и поскольку в толковании конец изречения связан с его началом, то окончательно его выражение таково: «Какими бы разными ни были наши пути в жизни, мы придем к одному, ибо начали с одного».

Имя Артык

[23]

дано было предку из–за странного нароста, как шестого пальца на руке. Через каждые два поколения род повторял этот свой необычный знак на ком–нибудь из мужчин, не трогая женщин, должно быть щадя их красивые ручки («Целую, мадам! Целую, мадам!» — шептал Душан, смеясь). Но и у мужчин шестой палец, наверное, из–за особого противостояния планет, с каждым столетием делался все короче, пока род вдруг внутренне совсем не зачах, не давая больше мальчиков. У Мир–Саттара двенадцать дочерей, Саид–Акбара — восемь, Мир–Кадыра — шесть дочерей. Ни одного мальчика, хотя и девочки пошли на убыль, достигнув своего зенита у Мир–Вали, давшего роду шестнадцать девочек. После Мир–Кадыра Мир–Афзал дал четырех девочек, две из них — близнецы, умерли в один и тот же год, заболев нервным расстройством, хотя и жили в разных городах, в общем–то счастливой супружеской жизнью.

Что–то, должно быть, менялось в роду после этих близнецов, где–то бралась сила и хитрость, чтобы обмануть луну — планету женского начала, чтобы снова родился мальчик, но уже без нароста, с нормальной рукой, которого назвали на радостях Худойдод

Он уже знал, что солнце почитается как мужское, отцовское, начало. И понял, как из иронии просветления, мудрости постижения рождаются поговорки.