Сколько ни пытайся предвидеть непредвиденное, сложности возникают в самый неподходящий момент: я собирался умереть.

Умирание – одна из тех деликатных ситуаций, когда нежелательные свидетели могут очень помешать.

К последним минутам я подготовился заблаговременно. Расторг арендный договор на квартиру начиная со следующего месяца. Навел порядок, вынес мусор, освободил холодильник и кухонные шкафы, вымыл окна и полы до почти безупречной чистоты. А несколько минут назад, сварив себе утренний кофе, отключил электричество и газ.

Документы у меня были в полном порядке. Я мог спокойно уйти из жизни.

Сегодня я встал раньше обычного. В шесть утра. Это был важный день, и я знал, что не проживу его до конца.

Сходил в булочную за круассанами, приготовил себе кофе. Просмотрел альбомы с фотографиями. Зачем-то еще раз протер тряпочкой абсолютно чистую плиту, попытался посмотреть фильм, почитать книжку – не получилось. Сто раз косился на часы. Удивительная штука: когда ждешь свидания, время словно замедляется. Часы становятся вязкими, распадаются на минуты, тягучие и липкие, словно нить слюны, свисающая из собачьей пасти. А я так долго ждал своего последнего мгновения. Не скажу: «ждал, как праздника», но все же мне не терпелось узнать, что произойдет. Только одно меня раздражало: это должно было произойти здесь. За последние годы у меня возникали разные причудливые, порой грандиозные планы: проститься с жизнью где-нибудь в китайской глуши, в опиумной курильне; среди австралийских аборигенов, под заунывную мелодию местной дудки. На склонах вулкана. В объятиях Жасмин, в самом сердце Манхэттена. Разумеется, ни один из этих планов не осуществился. Я все не мог выбрать, в какой обстановке будет предпочтительнее отправиться на тот свет, и по неискоренимой привычке откладывал решение на завтра. В итоге время было упущено. И теперь мне предстояло умереть у себя дома, то есть самым банальным образом. Это последнее утро стало для меня горьким разочарованием, и к тому же тянулось оно невыносимо медленно.

За пятьдесят минут до назначенного часа я, не зная, чем себя занять, и уже слегка озверев от скуки, улегся на диван-кровать, чтобы чуточку расслабиться в так называемой «позе трупа», хорошо известной покойникам, а также тем, кто занимается йогой, как, например, я в последние три недели. Руки вытянуты ладонями кверху, ноги слегка раздвинуты, ступни повернуты носками наружу, диафрагма не напряжена, дыхание медленное, спокойное, а глаза неотрывно смотрят на проклятые часы, которые висят на вытяжном шкафу, прямо напротив дивана, и пережевывают мои последние мгновения бесконечно долго, с осторожностью старой дамы, чья вставная челюсть не справляется с хлебной коркой.

Было уже 10:12.

Я знаю Пакиту и Насардина больше двадцати лет. Пакита, наверно, раз сто описывала мне их первую встречу, а растроганный Насардин молча кивал, подтверждая, что все так и было, и глаза у него наполнялись слезами, как у старого бладхаунда; в самых волнующих местах рассказа он похлопывал ее по руке.

Они встретились ранней весной, на ярмарке.

Паките было семнадцать лет, она работала официанткой (пока без дополнительных услуг, но до этого оставалось недолго) в баре, где принимали ставки на лошадей, а заодно предлагали развлечься. Хозяин твердо решил разбогатеть, его жена и дочери уже обслуживали клиентов днем и ночью, и он мечтал увеличить штат своего небольшого предприятия. У Пакиты были прекрасные данные. Прилежная, веселая, работящая, с роскошной задницей и сногсшибательным бюстом. Вдобавок ее нельзя было назвать недотрогой, и в августе она должна была достичь совершеннолетия. Все эти достоинства были весьма существенными, более того: необходимыми для девушки, желающей сделать карьеру в данной отрасли.

Перед ней открывались блестящие перспективы: так утверждал хозяин, который называл ее «цыпочкой» и трогал за ягодицы – чтобы удостовериться в высоком качестве товара.

Девятнадцатилетний Насардин работал на соседней стройке. Полгода назад он прибыл из Алжира на пароходе (десять раз на дню ему грозили, что отправят обратно вплавь) и поселился в ночлежке среди безработных эмигрантов, которые прожили там пятнадцать лет, ни разу не повидавшись с родными; они грустили, играли в шахматы и курили кальян.

В данный момент Пакита сидит на высоком табурете перед стойкой у меня на кухне, свесив одну ногу и поджав под себя другую – ее можно было бы принять за большого розового фламинго, если бы эти птицы носили стринги (деталь, которую я подметил без труда).

Пакита – воплощение невозможного во всех возможных аспектах. Я уже привык к этому, и, появись она в юбке до колен и блузке, целомудренно застегнутой доверху, был бы более шокирован, чем если бы увидел ее в профессиональной экипировке самой развратной из жриц любви. Было бы неправильным сказать, что Пакита вульгарна, это означало бы перенести ее в другое измерение. Никто, кроме нее, не решился бы в этом возрасте так одеваться (не считая некоторых состоятельных дам и шлюх на пенсии).

Как описать Пакиту? Пожалуй, в этой особе с ее лишними килограммами и морщинами, с густо накрашенными ресницами, короткими юбочками и декольте, которое становится все глубже (видимо, пытаясь догнать груди, убегающие все дальше), есть нечто трогательное. Увидев ее, сразу понимаешь: она простодушна и жизнелюбива. И чувствуешь: она не раздумывая пожертвует всем, чтобы помочь попавшему в беду человеку – если только (хотя это еще вопрос!) речь не идет о какой-нибудь бесстыжей девчонке, которая строит глазки ее обожаемому Насару.

Бывают на свете такие люди. В них нет ничего дурного или посредственного, только недостатки, присущие детям: бестолковость, невнимательность, легковерие, склонность к иллюзиям, деспотичность и капризы. А еще – неуместная искренность.

Когда я уйду, мне будет не хватать ее, моей толстенькой Пакиты.

Когда Насардин познакомился с Пакитой, у нее было два таланта: она замечательно умела заниматься любовью и замечательно готовила бретонские блинчики. А поскольку исключительное право на первый из этих талантов отныне принадлежало ее спутнику жизни, для коммерческой эксплуатации оставался второй.

Понимая, что ждет Пакиту, если она останется официанткой, Насардин уговорил ее уйти из бара. И она покинула свой пост, к большому неудовольствию хозяина, месье Жанно: он долго ругался, даже вышел за ней на улицу, обзывая неблагодарной дрянью, которая не оценила предоставленный ей шанс, лентяйке, которая не желала

заниматься клиентами,

бросила его, бросила бар – и все это ради какого-то чернозадого!

Пакита была кроткой, приветливой и не боялась работы. Она быстро нашла себе место поварихи в кафе, где выпекали блинчики. Кафе находилось на другом конце города, каждое утро она ездила туда на автобусе, а поздно вечером возвращалась к своему Насару, который тоже вкалывал на стройке, не жалея сил. Дело в том, что у них был план. Замечательный план: купить блинную на колесах и торговать блинчиками, разъезжая по всей Франции и даже за ее пределами.

Но блинная на колесах – дорогое удовольствие.

При их заработках им пришлось бы копить на такую покупку двадцать лет. А когда вам от роду двадцать, такой срок кажется вечностью. И Пакита решила попросить денег у родителей, которые никогда особо о ней не заботились. Однажды воскресным утром Насар чисто выбрился, укротил свои курчавые волосы с помощью кондиционера и надел свой лучший (вообще-то единственный) костюм. Пакита навела красоту и стала так хороша, что могла бы вызвать в городе беспорядки. И вот, взявшись за руки, они отправились к ее родителям.