Искренний, спешащий высказаться, при этом интеллектуал — цепкий четкий ум, отлаженная логика. Энергичный, подвижный, с ястребиным взглядом… Таким я вижу Алексея Сахнина.

Он — левый. Он, выражаясь старинным языком, народник. Из тех, кто переживает за обычных безвестных и беззащитных, многажды обманутых и униженных людей. У них нет нормального жилья, нормальных доходов, нет достойной жизни.

Сахнин с его образованием и способностями мог бы пополнить городскую «продвинутую среду», сделать карьеру успешного журналиста и разглагольствовать на эфемерные темы, попивая винцо в полубогемном кафе. Но ему есть дело до большой России, и, наверное, поэтому он был вынужден бежать.

Он выходил к заводским проходным — защищать рабочих, он выходил к общежитию — не давал выселить многодетных, он сражался с наемными верзилами, вырубающими парки и сносящими старинные здания.

Он всегда презирал фальшь «двойных стандартов», готовый быть вне всех ложных контекстов нашего времени. Он одновременно боролся с пыточным укладом тюрем и автозаков, который кто-то выдает за «государственничество», и тошным олигархическим устройством, которое кто-то выдает за «прогрессивность». Понятное дело, такому парню очень трудно.

Большая часть моей сознательной жизни прошла в эпоху тишины. Это называлось ненавистным словом «стабильность». Не то, чтобы время стояло на месте и ничего интересного не случалось вообще. Нет, иногда новости были захватывающие и волнующие. Где-то начинались войны. Политики непрестанно встречались на высшем уровне и что-то обсуждали. Заключались какие-то соглашения. Внутри страны тоже все, как тогда говорили, «динамично развивалось». Без перерыва шли «реформы». Что-то приватизировали, что-то, наоборот, отнимали у частников и передавали под контроль государства. Некоторых олигархов сажали в тюрьмы, у других было все хорошо. Мы видели по телевизору: одних — за решеткой и в кандалах, других — в Куршевеле и с девушками модельной внешности. В общем, жизнь кипела.

Было только одно но: в этом празднике жизни никак нельзя было поучаствовать. Т. е. опять не точно. Можно было сделать карьеру. Правда, с каждым годом это становилось все сложнее, но кое-кто преуспевал. Был даже шанс прорваться в политике. Для желающих существовали прокремлевские молодежные организации, которые, предполагалось, станут социальными лифтами для лояльной молодежи. Правда, подняли эти лифты немногих. Большинство осталось внизу. Но, как бы то ни было, кто искал — тот находил. Пристроиться было реально. А вот участвовать с правом голоса было невозможно. Приспособиться — да, поменять — нет.

Это было главное правило эпохи «стабильности»: никто не смеет соваться в политику без высочайшего приглашения. Режим и олигархия, на которую он опирался, шаг за шагом отстраняли общество от любой формы участия в определении своей судьбы. Собственно, и во времена Ельцина демократия использовалась только как камуфляж для борьбы элитных кланов, но при Путине ее решили резко сузить, чтобы даже случайно никто не смог прорваться. Суды поставили в прямую зависимость от исполнительной власти. Кремлевская администрация взяла в свои руки нити управления основными эфирными и печатными СМИ. Было «зачищено» партийно-политическое пространство. В конце концов, из сотен существовавших на рубеже веков партий, к середине 2000-х осталось только семь. Да и те были партиями только по имени, по существу представляя собой переговорные комнаты между бизнесом и администрацией президента. Право митинговать, демонстрировать и вообще «бузить» на улицах тоже скоро свели к минимуму. Несогласных ждали репрессии. Чаще — мягкие. Штраф или несколько суток административного ареста. Реже — реальные. Мальчики и девочки из НБП, например, получали вполне себе взрослые сроки.

Во всем этом была своя логика. Реформы, которые проводились в эпоху Путина, все как на подбор, были непопулярными. Волшебная нефтяная конъюнктура позволяла смягчать их социальный эффект. Но допустить свободу дискуссии в этих условиях все-таки было нельзя. Раздутая медиа-популярность президента быстро сошла бы на нет, если бы все кому не лень принялись бы критиковать. Разыгрывать спектакль социального популизма режим мог только на сцене, полностью зачищенной от любых критиков.

Но логика логикой, а активным людям, да еще позволявшим себе такую роскошь как убеждения, жить было душно. За любую попытку как-то повлиять на будущее страны, города, да хоть жителей своего дома — тут же били по рукам. Разумеется, во имя «стабильности». Поэтому нас крепко научили ненавидеть этот идеологический штамп.