«Волчатник» — слово, которое на первый взгляд кажется понятным. Так может называться растение или человек, промышляющий охотой на волков, — в словарях изредка встречаются оба варианта, а иногда под таким именем в них возникает лента с флажками, используемая то для охоты, то для украшения моллов и торговых центров. В книге Екатерины Соколовой, кажется, не идет речь ни об одном из этих значений: волчатник здесь не только окружает горные тропы («Волчатник» — слово, которое на первый взгляд кажется понятным. Так может называться растение или человек, промышляющий охотой на волков, — в словарях изредка встречаются оба варианта, а иногда под таким именем в них возникает лента с флажками, используемая то для охоты, то для украшения моллов и торговых центров. В книге Екатерины Соколовой, кажется, не идет речь ни об одном из этих значений: волчатник здесь не только окружает горные тропы (

дальше дорога крутая, / волчатник и серпантин

), но и, скажем,

горит, шевеля плавниками

. Эта размытость не случайна. Именно так в целом устроена эта поэзия: основной предмет ее внимания — сущности словно бы стертые, то ли от частого употребления, то ли, напротив, оттого, что никто долго не интересовался их судьбой. Почти каждое стихотворение — вопрос к ним: кто вы, чем занимаетесь в этом мире? И они, обычно пребывающие в сонном забвении, стремятся ответить. Их ответы зачастую смутные, неопределенные, чтобы разобрать — нужно потрудиться: вещи и люди, населяющие эти стихи, не привыкли, когда кто-то говорит с ними. Однако каждому из них

должно

быть дано право голоса, и отклик каждого из них

должен

быть выслушан.

Такова стержневая этическая проблема этой поэзии: как дать голос тем, кто его лишен, и, главное, как разобрать то, что они говорят в ответ? Именно такой вопрос, напомню, стоял в центре постколониальной теории, ключевой сюжет которой — отсутствие у бывших колонизируемых собственного голоса, того языка, на котором они могли бы обратиться к остальному миру. Стремясь быть услышанными, они вынуждены использовать язык колонизаторов, что, в свою очередь, порождает глубокий разрыв, проходящий сквозь их жизни: они не могут полностью примкнуть ни к одной из сторон — ни к колонизаторам, чьим языком они вынужденно пользуются, ни к колонизируемым, к которым принадлежат по рождению. Но вопрос, поставленный в стихах Соколовой, шире и глубже: в них такой разрыв обнаруживается внутри каждой вещи, каждого существа — все они хотят выговориться, мучительно ищут собственный голос. Поиски часто заканчиваются ничем, и все же поэт не оставляет попыток, снова и снова выспрашивая у вещей, что же их волнует.

Язык этой поэзии также содержит следы двойственности, гибридности населяющих ее сущностей: иногда они сами свидетельствуют о том, что принадлежат к другому языковому пространству, где реалии, привычные для современной России, перестают что-либо значить, порождая курьезные и двусмысленные ситуации:

Однако чаще смутная изнанка вещи скрыта от наблюдателя, пребывающего в убеждении, что имеет дело с привычным и даже в чем-то рутинным миром, — как и положено колонизатору, у которого нет желания вслушиваться в невнятные речи аборигенов.