В Петербурге больше шести сотен мостов, соединяющих берега рек, речек, речушек и каналов. Но так было не всегда. Первый постоянный мост через Неву появился только через полтора века после основания города. А до этого переправа была проблемой.

Во времена Петра Первого один из иностранных путешественников писал:

Зимой было проще: на другой берег ходили по льду. До революции в особенно морозные зимы через Неву, бывало, прокладывали даже трамвайные пути. Предприимчивые карелы из соседних губерний пригоняли в город ездовых оленей и за недорого катали жителей. Но как только лед сходил, все начиналось по новой: хлипкие, качающиеся при ходьбе наплавные переправы, протекающие паромы, лодки с крестьянскими перевозчиками на веслах…

Когда-то этот город начинался на правом (северном) берегу. Именно там Петр I велел заложить крепость, разбить площадь и проложить первую улицу, возвести первые дворцы знати. В 1700-х Троицкая площадь, лежащая напротив нынешней станции метро «Горьковская», была сердцем только что основанной столицы империи. Сегодня это просто невзрачный, засаженный кустами сквер, а триста лет тому назад тут стояли особняки приближенных Петра, правительственные здания, первый в городе Гостиный двор и (приблизительно на том месте, где сегодня стоит автозаправка) первое питейное заведение – австерия.

Как-то весной 1915-го во время заседания поэтического объединения «Цех поэтов» в гостиную, где сидели литераторы, вошел Левушка, маленький сын хозяев – Николая Гумилева и Анны Ахматовой. Гости отвлеклись от высоких материй и принялись сюсюкать.

– Гордишься родителями? – спросил ребенка кто-то из них.

– Частично, – ответил не по годам развитый Левушка. – Ведь мой папа поэт, а мама истеричка.

То, что в семье поэтов не все гладко, было ясно не только трехлетнему Льву, но и любому из их окружения. По сути, никакой семьи давно уже не было. Просто два ничем не связанных человека, у которых есть общее прошлое. И еще – маленький ребенок, о котором совсем не хотелось заботиться.

Одному из знакомых Гумилев как-то рассказал:

Когда они поженились, ему было двадцать четыре, а ей двадцать один. Когда развелись, ему было тридцать два, а ей двадцать девять. Ему оставалось жить меньше трех лет, а ей – почти полстолетия.

И сам поэт Николай Гумилев, и его сын, историк Лев Николаевич, любили подчеркивать свое дворянство. Между тем по происхождению Гумилевы были всего лишь из провинциальных священников.

Отец поэта, Степан Яковлевич, учился в семинарии. Некоторое время пробовал учительствовать. Женился на собственной ученице. Потом сдал экзамены на медицинском факультете и получил должность младшего судового врача в Кронштадте, а вскоре его жена умерла. После долгой службы на флоте Степан Яковлевич (уже далеко не молодой человек) посватался к сестре знакомого капитана. Разница в возрасте составляла больше двадцати лет, однако предложение было принято.

Вскоре отец семейства вышел в отставку, и Гумилевы переехали в Царское Село, уютный пригород Петербурга. Первый ребенок умер почти сразу. Это была девочка, ее даже успели назвать Зина. Зато следующие детки пошли вполне себе здоровенькие: два мальчика, младшего из которых назвали Коля.

О тогдашнем Царском Селе один из мемуаристов писал:

Сто лет тому назад в блестящем имперском Петербурге было два главных литературных адреса. За Таврическим садом стоял «Дом с башней», а на Литейном проспекте – дом Мурузи. Именно по этим двум адресам и происходило все то, что сегодняшние студенты изучают в рамках курса «Серебряный век русской поэзии».

В «Башне» собирались по средам. Салон принадлежал поэту Вячеславу Иванову, и для своих собраний хозяин старался каждый раз выдумать что-нибудь веселенькое. То позовет всех пить вино прямо на крыше, то устроит игру в жмурки, то пригласит выступить какую-нибудь иностранную знаменитость.

Поэт и гомосексуалист Михаил Кузмин так описывал свой первый визит в ивановскую квартиру:

Мебель, антиквариат и картины для квартиры Иванов привез из Италии. Стоило все это кучу денег. Изначально идея его салона состояла вроде как в том, что семейная пара умудренных опытом литераторов приглашает обменяться опытом коллег и талантливую молодежь. Но постепенно за квартирой закрепилась не лучшая репутация. Слишком уж много тут пили, слишком уж вольные царили нравы. Скажем, когда поэт Максимилиан Волошин оставил у Ивановых переночевать свою невесту (та недавно приехала в столицу и еще не нашла жилья), то хозяин квартиры, философ и тонкий эстет, в первую же ночь невесту подпоил и соблазнил.

На рубеже веков русская поэзия была почти семейным предприятием. Крошечным бизнесом для тех, кто в теме. Нечто вроде сегодняшнего «Фейсбука»: интересно, конечно, но в основном автору и нескольким его приятелям.

Впрочем, это никого не печалило. Гумилевские приятели были молоды, нравились барышням и считали, что поэт стоит выше даже царя. А коли так, то о чем волноваться? Просыпались молодые люди поздно, пили много, а ночи с пятницы на понедельник проводили в только что открывшемся кафе «Бродячая собака».

Заведение и сейчас работает в том же историческом подвале на площади Искусств. Слева от него находится Михайловский театр, чуть дальше – Русский музей, на противоположной стороне площади – еще пара театров и концертный зал. Но это сейчас, а лет, скажем, двести с лишним тому назад то, что сегодня называется площадью, служило всего лишь задворками католического собора Святой Екатерины. И на том самом месте, где позже появилась «Бродячая собака», стоял тогда дом коллегии иезуитов.

Какое-то время орден иезуитов был очень могущественным. Но потом для него начались плохие времена. Враги ордена добились у тогдашнего папы указа о роспуске и запрещении иезуитских организаций. Единственным местом, где орден сохранился, как раз и была Россия. Императрица Екатерина II заявила, что исполнять папские указы не собирается, и взяла иезуитов под защиту. Именно под ее крыло переехало из Европы все иезуитское руководство. Переждав тут самые суровые годы, отсюда же иезуиты полвека спустя стали заново распространяться по планете.

Правда, один из генералов ордена остался в Петербурге навсегда: он погиб во время пожара в 1805 году. Дом коллегии иезуитов, где жил патер Грубер, по непонятной причине загорелся, и пожилой священник задохнулся в приступе астмы. Иезуитская коллегия оставалась в этом здании еще 10 лет, пока Александр I все-таки не изгнал орден из Петербурга. Их место заняли монахи-доминиканцы, которые служат в храме Святой Екатерины до сих пор. А вскоре рядом с бывшей резиденцией иезуитов появился каменный дом, в подвале которого почти через сто лет открылось арт-кафе «Бродячая собака».

Арт-кафе «Бродячая собака» давно превратилось в миф. О заведении написаны десятки книг, и каждый год выходят новые. При этом существовал-то кабачок меньше пяти лет, а если точнее, то и вовсе четыре с небольшим.

Город менялся, а поэтам было плевать. Когда началась война с Германией, по Петербургу прокатилась волна погромов. На центральных проспектах не осталось ни одного не разграбленного магазина, принадлежавшего немцу или еврею с немецкой фамилией. Разъяренная толпа ворвалась даже в немецкое посольство на Исаакиевской площади. Дошло до того, что стоявшую на крыше посольства чугунную колесницу патриоты скинули в Мойку – и, говорят, торчащие из ила на дне конские ноги можно разглядеть там до сих пор.

Поэт Пяст писал:

Потом наконец указом градоначальника «Собака» была закрыта. Первый раз за четыре года завсегдатаи выбрались на свежий воздух и протерли глаза. Мир вокруг выглядел непривычно. Настолько непривычно, что поэты махнули на него рукой, открыли за пару кварталов от «Собаки» новое заведение (оно называлось «Привал комедиантов») и уж там тусовались до тех пор, пока страна не развалилась окончательно. Пала монархия, из эмиграции вернулись Ленин и Троцкий, вспыхнул и погас корниловский мятеж, матросы штурмом взяли Зимний, а поэты всё пили, всё ухаживали за барышнями, всё читали осоловелым слушателям свои бессмертные строки.

В Петербурге на удивление мало привидений. Приезжим обычно показывают достопримечательности, связанные с литературой: вот дом, где Раскольников зарубил старушку; вот каменные львы, на которых пушкинский Евгений пересидел наводнение 1824 года; вот улица Бассейная, по которой ходил Рассеянный из стихотворения Самуила Маршака. А с привидениями у нас как-то не очень.

Юрист и литератор Анатолий Федорович Кони, правда, упоминает, что приблизительно в 1870-х на углу Невского и Рубинштейна (сейчас в этом здании «Макдоналдс») жила некая дамочка в летах, у которой квартировал хорошенький студент. Дамочка была от жильца без ума и даже рискнула объясниться ему в чувствах. Молодой человек ее отверг, и дамочка в отчаянии выбросилась в лестничный пролет. И вот, пишет Кони, с тех пор в здании иногда видят ее силуэт: пожилая женщина, прежде чем растаять в воздухе, пристально смотрит вслед хорошеньким юношам.

Забавно, что недавно я читал воспоминания Севы Гаккеля (виолончелиста из первого состава группы «Аквариум») и встретил там упоминание того же самого лестничного пролета. Сева пишет, что для оформления обложки «аквариумовского» альбома «Радио Африка» группа устроила фотосессию на том самом месте, где когда-то разбилась пожилая сластолюбица. При этом, разумеется, ничего и слыхом не слыхав о давней трагедии. Молодые и симпатичные парни долго принимали эффектные позы, фотограф щелкал камерой, но в результате вся пленка оказалась потом засвечена. Что именно с ней случилось, понять фотограф так и не смог.

Что еще? По городским окраинам бродит популярная байка про насмерть забитого скинхедами вьетнамца, который оказался коммандос из элитного вьетконговского подразделения и даже с того света в течение месяца поубивал всех своих обидчиков. Но в целом для города с трехсотлетней историей призраков тут явный недобор.

Самый же известный случай явления привидения в Северной столице имел место два с половиной века тому назад и описан сразу несколькими приближенными императрицы Анны Иоанновны.

Торговцы недвижимостью называют район между Зимним дворцом и Летним садом «золотым треугольником». «Треугольник» – потому что на карте имеет действительно три угла, а «золотой» – потому что цена на квадратный метр жилья тут приблизительно в три раза выше, чем в среднем по городу.

Когда-то весь этот район принадлежал императорской фамилии. Петербург был основан не просто как город, а именно как столица – место, где станет жить государь император, близкие ко двору лица, а также охраняющая их всех гвардия. Тем, кто в этот круг не входил, делать в Петербурге было нечего.

Набережная, которая начинается у Зимнего дворца, так и называется: Дворцовая. Потому что состоит сплошь из одних дворцов. Здесь жили сами Романовы, здесь же селились те, кто их обслуживал: императорские повара, парикмахеры, секретари и неимоверное количество любовников. Дом фаворитки Павла I Лопухиной, дом фаворитки Александра I Нарышкиной, дом фаворитки Николая I Урусовой. Дворец, подаренный убийцам царевича Алексея; дворец, подаренный убийцам Петра III; дворец, подаренный убийцам Павла I. Случайных жильцов не было здесь никогда.

Традиции оказались живучи. После революции именно тут завел себе квартиру «красный Наполеон» маршал Тухачевский, а после падения СССР в этом же районе поселился и первый постсоветский мэр Петербурга Анатолий Собчак с дочерью, свитой и особо приближенными лицами вроде артиста Михаила Боярского. Как-то я был у Михаила Сергеевича дома, и его супруга жаловалась: летом с семи утра и до двух ночи снаружи доносятся усиленные мегафонами голоса экскурсоводов: «А вот эти окна принадлежат квартире, в которой живет Боярский». И экскурсанты все вместе подхватывают: «Каналья!»

И так каждые десять минут.

Последний дворец на Дворцовой набережной называется Мраморный. При его строительстве было использовано какое-то неимоверное количество разных видов мрамора и гранита. Причем часть стройматериалов доставили на кораблях аж из Италии. Строили дворец как отступной подарок императрицы Екатерины ее бывшему фавориту Орлову. Мол, забирай дорогую безделицу и ступай с богом.

Орлов, получив дворец, запаниковал. Ему казалось, что все еще можно поправить. Ненаглядной Катеньке он подарил в ответ дорогущий индийский алмаз, украшающий ныне корону Российской империи. На балах, куда графа перестали приглашать, он все равно появлялся и до изнеможения дрыгал ножками, показывая, что энергии у него хоть отбавляй – жаль, направить некуда. Но все было бесполезно. Спать с императрицей отныне стал князь Потемкин. А Орлов через некоторое время с тоски и от отсутствия перспектив просто умер.

После этого из рук в руки Мраморный дворец переходил столько раз, что немудрено сбиться со счета. В советские времена тут располагался Музей Ленина. Посетителям предлагались экспонаты вроде «изготовленной в масштабе один к одному копии кепки Владимира Ильича». Потом и музей тоже как-то сам собой рассосался. В девяностые его пытались пристроить под проведение балов и тусовок с участием селебритиз, но тоже без особого успеха. Пару лет во дворе, на месте, где когда-то был установлен ленинский броневик, простоял памятник розовому «мерседесу». И все равно посетителей тут почти никогда нет. Хотя аттракцион из дворца можно было бы устроить действительно захватывающий.

Вот, например, несколько угловых окон на втором этаже. Именно сюда как-то приказал доставить полюбившуюся ему француженку брат царя великий князь Константин Павлович. Француженку звали мадам Араужо, и она была замужем. Говорила, что любит мужа, и отвечать взаимностью на ухаживания великого князя отказывалась категорически. Как такое возможно, Константин не понимал. Какой, к чертям собачьим, муж, когда перед тобой стоит брат всероссийского самодержца? Своевольную иностранку он распорядился похитить прямо на улице и доставить к себе в Мраморный дворец.

Что уж там между ними произошло, мнения расходятся. Судя по всему, француженка твердо стояла на своем. Великому князю она все равно отказала, а когда он снял штаны и, не обращая внимания на ее возражения, стал приближаться, расцарапала ему лицо. Такого Константин Павлович простить уже не мог. Вызвав гвардейцев из караула, он приказал, чтобы те держали строптивицу, а своему адъютанту, генералу Бауру, велел ее изнасиловать. После Баура француженку насиловали гвардейцы, потом несколько слуг, потом кто-то еще, и в результате к утру женщина умерла.

Для страны революция стала очистительным свежим ветром. Но для «золотого треугольника» в центре Петербурга падение монархии обернулось катастрофой. Прежде по этим мостовым ходили исключительно гвардейские офицеры да увешанные орденами сановники. А теперь – все кому не лень. Прежняя система ценностей рухнула, а до рождения новой должно было пройти какое-то время.

В ночь на 3 ноября 1917 года в Петрограде (уже несколько лет подряд жившем при сухом законе) начались винные погромы. Неуправляемые толпы штурмом брали любое помещение, где мог храниться алкоголь. День спустя многотысячная толпа собралась прямо на Дворцовой площади. Люди кирками разбивали стены, за которыми находились царские винные погреба. Фельдфебель охраны дворца Криворутченко (единственный трезвый человек на весь район) кричал, что будет вынужден пустить в ход пулеметы. Ничто не помогало. Люди прорвались внутрь, повышибали днища из стоявших в подвалах бочек с коллекционными напитками. Вина в подвале натекло столько, что несколько мародеров просто захлебнулись. Для разгона толпы были вызваны красные матросы. Но, увидев, что именно им предстоит охранять, матросы, разумеется, тут же в сосиску напились, и после этого веселье пошло совсем нешуточное.

Винные погромы продолжались всю зиму. Анна Ахматова позже вспоминала, что как-то в лютые крещенские морозы ехала через стрелку Васильевского острова и видела там громадную, размером с комнату, глыбу замерзшего коньяка. Причем внутри глыбы можно было различить тело вмерзшего в лед человека.

К марту 1917-го никакой власти в городе не осталось. Полицейских вешали на столбах, суды жгли, с тюрем посбивали замки и выпустили арестованных на свободу. Максим Горький утверждал, что за первые полтора месяца после Февральской революции в городе произошло больше десяти тысяч убийств. То есть в среднем по одному убийству каждые семь минут. Могилы царских сановников были раскопаны, сорванные с истлевших камзолов ордена мародеры пытались обменять на крупу. Дошло до того, что из гроба вытащили труп Распутина и после надругательств сожгли покойника в ближайшей котельной.

Магазины стояли заколоченными. Кто мог, уехал из этого дурдома сразу, а кто не мог, готовился уехать, как только подвернется возможность. Жить при глупой и жестокой власти никому не нравилось. Но, как оказалось, жить вовсе без власти было попросту невозможно.

Уже через две недели после захвата власти большевики обратились к деятелям искусств с предложением поучаствовать в революционных начинаниях. Народный комиссар просвещения Анатолий Луначарский лично разослал приглашения литераторам, художникам и театральным режиссерам. Кабинет Луначарского располагался тогда прямо в Зимнем дворце. В коридорах там стояли флорентийские вазы, в которые революционные матросы справляли большую нужду. Несколько гобеленов солдаты охраны изорвали на портянки. А комиссар Луначарский сидел посреди всей этой красоты и мечтал о построении культуры будущего.

На его приглашение откликнулось всего четверо: режиссер Мейерхольд и трое поэтов – Крученых, Блок и Маяковский. Именно эти люди и стали отвечать в первом большевистском правительстве за культуру. Согласитесь, неплохая подобралась компания.

Принято думать, будто большевистская власть и литераторы Серебряного века – это совершенно разные люди. Хотя на самом деле перед нами, считай, одна и та же тусовка. Один и тот же круг, где все друг друга знали: террористы – балерин, поэты – революционеров.

Круг этот был тесным до клаустрофобии. Все его участники знали будущих соратников и будущих врагов почти с младенчества. Большевистский нарком Луначарский учился в одном классе с религиозным философом Бердяевым. Литератор Корней Чуковский был школьным товарищем родоначальника ревизионистского сионизма Владимира Жаботинского, причем в той же гимназии с ними училась еще и сестра большевистского лидера Льва Троцкого. Даже саму Октябрьскую революцию можно рассматривать как сведение счетов между повздорившими однокашниками. Когда-то глава Временного правительства Александр Керенский учился в школе, куратором которой был папа Ленина, а среди преподавателей самого Владимира Ильича был, наоборот, папа Керенского.

До революции все эти люди годами сидели за столиками одних и тех же кафе и ухаживали за одними и теми же дамами. Иногда знакомства их были даже и более чем близкими. Поэтесса Гиппиус состояла в интимной переписке с самым известным тогдашним террористом Савинковым. Подруга Ахматовой Паллада Богданова-Бельская переспала с бомбометателем Егором Сазоновым. Просто взяла и увезла парня к себе за сутки до того, как тот взорвал министра внутренних дел Плеве. Сазонов после этого был схвачен и отправлен на каторгу, где и покончил с собой. А Паллада, говорят, родила от него двух белобрысеньких близнецов.

Здание, куда поселили «творческих работников», располагалось на углу Невского проспекта и Мойки. Место это с самого начала пользовалось дурной репутацией. Первоначально здесь был выстроен деревянный Гостиный двор: рыночное помещение, внутри которого торговали пенькой и рыбой. Однако всего через несколько лет рынок сгорел, причем в огне тогда погибла целая куча народу. Позже, на празднествах по поводу очередного восшествия на престол под ликующими горожанами обвалился мост через Мойку, и несколько десятков человек утонули.

Порой место использовалось для публичных казней. Как-то здесь были сожжены на костре некие Петр Петров, по прозвищу Водолаз, и крестьянский сын Перфильев. А во времена императрицы Анны Иоанновны – еще и капитан-поручик морской службы Александр Возницын вместе с коммерсантом-евреем Барухом Лейбовым. Суть дела в тот раз заключалась в том, что капитан вдруг начал живо интересоваться религиозными вопросами. Прочитав Библию, Возницын обнаружил, что изложенная там доктрина как-то не очень похожа на учение официальной Православной церкви. Некоторое время он размышлял и сомневался, а потом обратился за консультацией к этому самому Лейбову. И тот на конкретных цитатах, как дважды два, объяснил новому знакомому: если хочешь достичь вечного спасения, единственный способ – обратиться в иудаизм.

Сомневался капитан недолго. Раз этого требовало спасение души, он согласился пройти необходимые обряды и даже сделал обрезание. Никто бы об этом и не узнал, да вот некоторое время после операции Возницын оказался не в состоянии выполнять супружеский долг. Его супруга Елена Ивановна была удивлена и начала задавать вопросы. Капитан запираться не стал. Продемонстрировал супруге новый внешний вид своих половых органов и попросил, чтобы она выбросила из дому все православные иконы – которые, между прочим, прямо противоречат Библии, где есть заповедь, запрещающая Бога изображать.

С тем, что евреи ножом касались места, которое Елена Ивановна привыкла считать только своим, смириться она, может, еще и смирилась бы. Но выбрасывать иконы? Рано утром женщина сходила куда следует, и уже к обеду капитана Возницына арестовали, а 15 мая 1738 года после полагающихся пыток вместе с купцом Барухом Лейбовым живьем сожгли на костре. Все его имение по распоряжению императрицы перешло вдове, причем за сознательность ей было пожаловано еще и сто дополнительных крестьянских душ.

Чуть позже на этом же месте был выстроен деревянный Зимний дворец императрицы Елизаветы Петровны. В нем она и умерла. Потом дворец перестроили, а потом перестроили еще раз. В таком перестроенном виде здание и дошло до наших дней. Кто только тут не жил: генерал-губернаторы, французские обольстительницы, евреи-миллионщики, бородатые литературные классики, пижоны во фраках и черт знает кто еще.

Новые жильцы принялись делить помещения. В «обезьяннике» (полуподвальной комнате для прислуги) поселились романтик Александр Грин и пара совсем молодых драматургов. Молодежь пыталась что-то писать, а туберкулезный и мрачный Грин спивался и ночи напролет пытался дрессировать тараканов.

В бывшую ванную заселилась художница, ученица Рериха. Даже в самые студеные зимы она одевалась в зеленые индусские шаровары и все равно рисовала. Правда, потом выламывала картины из подрамников и, пытаясь согреться, жгла подрамники прямо в ванне.

В узком пенале, который при прежних владельцах служил, скорее всего, стенным шкафом, поселилась писательница Ольга Форш. Сидя в этом шкафу, она умудрилась написать целых два исторических романа. Зато критику и переводчику Акиму Волынскому досталась вся гигантская спальня мадам Елисеевой. Тот поставил у самой двери узкую железную койку и спал на ней, в пальто и галошах, свернувшись клубочком, а в глубь необъятной комнаты ходить не рисковал.

Официально заведение именовалось ДИСК (Дом искусств), хотя сами обитатели елисеевских квартир предпочитали название «Сумасшедший корабль». Жили тут голодно, зато весело. Ходили слухи, будто банкир, уезжая, замуровал куда-то в стену свое многомиллионное состояние. Иногда, сбрендив от голода, писатели начинали все вместе простукивать стены. На карточки им выдавали в основном сушеную воблу, из которой на елисеевской кухне варили суп. Осип Мандельштам, ни с кем не делясь, проедал карточки в первую же неделю, а потом бродил по всему дому, заводил разговоры о поэзии и, усыпив бдительность хозяев, неожиданно говорил:

– Ну что это мы? Давайте-ка уже, наконец, и ужинать!

Литературное общежитие просуществовало в доме меньше трех лет. Это были три самых прекрасных года молодой советской литературы. В ДИСКе были написаны «Алые паруса» Грина, первый русский шпионский роман «Месс-Менд», лучшие рассказы Константина Федина и последние стихи Гумилева.

Как именно Гумилев относился к новой власти, сказать сложно. С одной стороны, он бравировал своими царскими орденами и принципиально не употреблял обращение «товарищ». А с другой – участвовал в куче большевистских начинаний, входил в состав нескольких комитетов, да и с голоду в послереволюционном Петрограде не умер по той простой причине, что договорился с кем-то из знакомых наркомов о получении усиленного пайка.

Его личная жизнь как раз в те годы шла под откос. Или наоборот наладилась – это уж с какой стороны посмотреть. Один из его приятелей позже писал:

Официально оформив развод, Ахматова ушла к очкарику Шилейко. Она нигде не бывала, перестала появляться на вечеринках. После угара предыдущих лет Анна словно замаливала грехи, ухаживая за своим придурковатым вавилоноведом и его сенбернаром. А Николай, получив свободу, наоборот пустился во все тяжкие.