В первый час после восхода солнечный свет был мягок. Он скользил по холмам Иерусалима, омывая золотым сиянием стены замка Аква Белла, деревеньку, теснившуюся под этими стенами, и зелень вокруг. Зелень была великой драгоценностью здешних мест: дубы, что считались священными, почитаемые даже превыше их оливы, и плакучие ивы, росшие вдоль реки. В реке купались женщины, они пели нежными высокими голосами, здесь и там слышался серебристый смех.

Он приехал по дороге, ведущей к морю; он ехал один, его доспехи и оружие были навьючены на мышасто-серого мула. Его боевой конь гнедой масти был чистых кровей, а сам он был красив и отважен. Его серый плащ с капюшоном был отброшен за спину, открывая ало-золотое пламя на челе и рубин в рукояти меча. Он ехал и напевал в такт перестуку копыт:

Песня женщин сбилась и смолкла. Прячась под пологом листвы, они изумленно смотрели на проезжего: рыцарь в золоте и блеске, и при нем — ни охраны, ни спутников. Он был либо безумцем, либо одним из тех, кого хранит сам Господь.

Его голос был глубоким и чистым, лился свободно, радостно и бесстрашно, песня была призывом на битву, выигранную тридцать лет назад.

У ребенка резались зубки, и он непрестанно капризничал. Что бы ему ни дали, все ему было не то и не так. Когда бабушка баюкала его, он вопил, прося соску с сахаром; когда тетушки совали ему сахарную соску, он ревел, требуя материнскую грудь; когда мать давала ему грудь, он колотил по ней так, что оставались синяки, и продолжал настойчиво орать. Его мать готова была кричать вместе с ним, хотя бы только для того, чтобы не слышать его воплей.

— Ну прямо маленький принц, — сказала Лейла с негодованием. До того, как родился этот ребенок, она была главной среди младших жен. В конце концов, она имела право на превосходство над Сайидой: та была всего лишь младшей дочерью в своей семье, да и замуж вышла поздно. Но Сайида сделала то, чего Лейла не могла — она подарила мужу сына, и таким образом стала важной персоной в пределах их маленького мирка.

— Принц, — повторила Лейла, изящно прижимая ладони к ушам. — Его капризы — закон для нас. Ну почему я не могу выспаться с тех пор…

Сайида сжала зубы, чтобы не сказать что-либо, о чем потом придется пожалеть. Грудь ее затрепетала. Она рискнула покачать Хасана на своем колене. Его крики перешли в рев пополам с икотой.

— Ну вот, — произнес женский голос от входа. — Что такое? — Вошедшая подхватила Хасана на руки.

В Аква Белла было две башни. Одна, более новая и куда более массивная, была выстроена в простом стиле — квадратная и основательная. С ее стен был виден Иерусалим. Вторая башня была более старой и стройной, как минарет. Она защищала угол стены, и помимо этого не служила никакой иной цели. На ее нижнем уровне было стойло для вола, крутившего масличный пресс, а теперь и для одной-двух лошадей, на которых прибыли те, кто желал присутствовать на похоронах Герейнта. Верхние этажи были предоставлены в полное распоряжение сквозняку и паукам. Детям замка запрещено было туда лазить, поскольку лестница была ненадежна.

Они, конечно, находили пути, невзирая на все замки и преграды. Но пауки и пыль вскоре надоедали им, а ступени были просто крошащимися камнями, и лазить по ним было довольно легко, если быть осторожными. В башне когда-то обитали совы, они летали и ухали, наводя восхитительный страх, но последняя из них улетела давным-давно и больше не возвращалась. Дети нашли себе другие развлечения и оставили древнюю башню в покое.

Тибо нужно было побыть одному. Он изо всех сил старался быть мужчиной, дабы не порочить память Герейнта, но день и ночь этих стараний измучили его. Замок был полон людей, прибывших выразить свои сочувствия и, вне сомнения, поглазеть на новоиспеченную богатую вдову. Их голоса резали слух Тибо, их сочувственные взгляды вызывали у него желание наброситься на них с кулаками. Знали ли они о том, что такое горе? Что они вообще знали, кроме жадности, лжи и вульгарного любопытства?

До него доносились их слова, когда они думали, что он не слышит:

— Все сложилось очень удачно для этого юнца. Ему не понравилось бы делиться наследством с потомством своего отчима, какие бы теплые к нему он ни изображал.

Герейнта опустили в могилу под часовней Аква Белла, и хотя отходную по нему мог бы прочесть сам епископ, но супруга покойного предпочла обойтись молитвами скромного замкового капеллана. Старый и почти слепой, он тем не менее сохранил прекрасный голос, и еще не совсем лишился разума, хотя один раз все-таки забылся и назвал Герейнта именем отца Маргарет.

Все происходило так, как этого пожелал бы Герейнт.

— Это была благословенная кончина, — сказала Маргарет, когда церемония была окончена. — Он умер без боли, в расцвете жизненных сил. Ему не о чем горевать.

В зале и в покоях было полно людей, которые хотели бы думать, что их присутствие утешит ее. Но здесь, в прохладном полумраке часовни, они позволили ей на некоторое время побыть одной. Тибо не хотел бы быть здесь, но ему больше некуда было пойти. Ему казалось, что сквозь пыль, ладан и древний камень он обоняет запах смерти. Глупости. В могиле его деда, под изображением покойного, теперь лежали только старые кости, высохшие и лишенные плоти. Тело Герейнта было плотно замуровано в нише, предназначавшейся для Маргарет, набальзамировано и скрыто за слоями свинца и штукатурки, под тяжелой плитой, которую с трудом поднимали четыре сильных человека. Позднее здесь будет установлено его изображение, в полом доспехе, с эмблемой Крестового Похода на груди.

Айдан преклонил колени возле ниши. Если он и молился, это была молитва воина, полная яростной силы. Так мог бы выглядеть святой, собравшийся вступить в схватку с самой смертью.

Ни один город не был более свят. Святостью дышали его древние камни; святость была разлита в воздухе; святость ошеломила Айдана, чьи чувства были острее, нежели у обычных людей. Рука Господа пребывала на этом месте, на этих каменных стенах и башнях у горы Сион, на этом Городе Мира.

Не имело значения, что видели глаза. Обнаженная каменистая равнина переходила в холмы Иудеи; суровые серо-коричневые скалы, пыль и тернии, неистовое пустынное солнце. Серые стены на холме, башни, и среди них, словно король среди придворных, высокая угловатая Давидова Башня, смотрящая на запад. Серо-зеленый цвет на западе — там обозначалась Гора Олив. Глубокая зелень с юга: садовые террасы, засаженные смоковницами, как сказал начальник стражи, сопровождающей леди Маргарет. Нигде не видно блеска воды, даже во рву вокруг города — лишь пустая канава, да крутизна отвесных стен. Здесь царили камень, солнце и святость.

Процессия, въезжавшая в город через Врата Давида, отличалась мрачным великолепием: леди под черно-серебряным знаменем, ее женщины в черных одеждах, ее слуги и стража, и ее сын в черном и серебряном подле рыцаря, одетого целиком в траур. Золотые с алым доспехи Айдана остались лежать в оружейной Аква Белла, в ожидании того дня, когда его клятва будет исполнена. на нем была вороненая кольчуга, сбруя его жеребца была черной без малейших украшений, не считая серебряных пряжек, шлем, лежащий у луки седла, был полностью черным. Копье было приторочено к поклаже мула, а на щите не было ни герба, ни девиза, зато был кроваво-красный крест величиной в ладонь, эмблема крестоносца. Лишь в одном отношении он уступил обычаям Востока — надев сюрко поверх кольчуги, длинное и свободное, отделанное черным, но само одеяние из плотного шелка было белого цвета, с крестом на плече.

Айдан старался привыкнуть к этому, приучиться не испытывать постыдной тяги к золоту, лазури и алому цвету. Скорбь по Герейнту требовала и больших жертв.

Он сопротивлялся побуждению почесывать подбородок, где пробивалась новоотращиваемая борода, более густая, нежели он мог предположить, росла она довольно быстро, при этом причиняя сильный зуд. Но Айдана побуждало отращивать ее отнюдь не тщеславие. Если он должен отправиться в сарацинские земли, то было бы неплохо выглядеть похожим на сарацина.

Ранульф даже не озаботился тем, чтобы послать слугу за своей сбежавшей женой. И она желала бы, чтобы он этого и не делал. Сейчас, в присутствии матери, Джоанна словно стала в чем-то иной. Ее тело, так долго напряженное, вынужденное сопротивляться, выразило свою волю.

Довольно.

Она спала так, как ей не доводилось спать с детства, и ела так, как не ела со времени исчезновения Аймери. Ей дозволено было жить и выздоравливать, насколько это было возможно в той скорбной обстановке, что царила в доме. Но даже скорбь была частью ее исцеления. Это позволяло ей забыть то, от чего невозможно было убежать: на ее побег муж не откликнулся ни единым словом. Ни признака поисков. Ни даже гневного ропота.

Она дала ему то, чего он хотел. Кажется, ему больше ничего не было нужно от нее.

Наконец-то, кажется, они были заодно. Она сказала себе, что счастлива. Она выбросила его из мыслей. Он лишил его прав на ее собственного ребенка. Значит, она больше не будет ни женой, ни матерью. Она снова Отекур, и только Отекур. Она должна забыть его имя.

Она твердила это себе, одиноко сидя на бортике фонтана во внутреннем дворике. Было еще рано, едва рассвело; воздух был прохладным, брызги холодили ее лицо. Яркие рыбки вились вокруг ее руки, разыскивая крошки, которые она им бросала.

Джоанна приняла твердокаменное решение никого ни о чем не расспрашивать. И, очевидно намереваясь свести ее с ума, никто не собирался ей ничего рассказывать. Мысли всех занимало то, что король сказал принцу и то, что принц сказал королю. Весь этот разговор уже перерос в легенду.

— И ведь он

всего-навсего

принес вассальную клятву!

Тибо моргнул, удивляясь ее горячности.

— Но ведь речь идет не о том,

что

случилось, а о том,

как

это было. Все было как в песне. Они смотрели друг на друга, и все мы видели: это связывает их воедино.

— Ты говоришь так, словно они — парочка любовников.

Масиаф был крепостью, укрепленным замком. Деревня, поставлявшая Масиафу все необходимое, притулилась у подножия горы, лелея каждый драгоценный клочок зелени, трясясь над каждой каплей воды. Но в сердце замка, как в Аламуте, что был Масиафу родителем и господином, таился подобный радужному самоцвету сад. Он был намного меньше, нежели Сад Аллаха в Орлином Гнезде, но являл собой совершенное его подобие и полностью выполнял свое назначение. Этот сад был столь хитро обустроен, что из центра его невозможно было узреть его границы.

Там, среди летнего тепла, Повелитель Ассасинов установил свою палатку. Не огромный шелковый шатер, а простое жилище обитателя пустыни, сотканное из козьей шерсти, черное и ничем не украшенное. Внутри палатки не было ничего, кроме потрепанного молитвенного коврика и единственного одеяла, и обычно туда заходил только раб, служивший Синану.

Хозяин палатки погружался в недолгий сон после ночной молитвы, и вновь просыпался, чтобы помолиться, кланяясь на юг, в сторону трижды священной Мекки. Его молитва всегда гласила лишь одно: да сбудется то, что угодно Аллаху. И если это же угодно Рашиду аль-Дину Синану, то хвала Всевышнему!

Синан выпрямился и поднял взгляд к звездам. Вокруг него волнами плыл сладкий запах: розы, жасмин, цветы апельсиновых и лимонных деревьев. В своем укрытии среди ветвей пел соловей.

Сердце Синана запело вместе с соловьем, и песня эта была исполнена невыразимой радости.

Церемония похорон Герейнта была обставлена тихо, и усопший упокоился в сердце своих владений. Тибо умер в Иерусалиме, в ночь накануне собрания Высокого Двора, когда король должен был разослать arriere-ban

[6]

, дабы призвать своих вассалов на войну против неверных. Убийство одного из них, да еще в самом центре города, было не тем предметом, который можно было замолчать или безропотно стерпеть.

Но под громкими фразами и призывами к мести проскальзывал шепоток страха. С простым убийством человек мог встретиться лицом к лицу. Ассасины были сверхъестественны. Это все отдавало колдовством.

Тибо должен был быть похоронен в Аква Белла, в гробнице под часовней, подле Герейнта, который был единственным отцом, которого когда-либо знал мальчик. День уже перевалил за полдень и близился вечер, когда длинная процессия выехала за ворота. Здесь были все, кто мог оставить двор на сутки — довольно много людей, цвет королевства. Похоронные дроги сопровождал почетный караул из рыцарей Господа.

— Ему понравилось бы это, сказала Джоанна.

Они скакали позади дрог, мать и дочь, и Айдан рядом с ними. К несчастью, они находились с подветренной стороны от тамплиеров. Но Айдану уже было все равно, будут ли его порицать за пролитые им слезы — у него уже не осталось гордости, которую надо было бы успокаивать.