Все, кто в эти полуденные минуты августовского дня находился на городской площади перед зданием костела в Крево, сначала услышали громкий цокот копыт: со стороны Сморгонской улицы галопом несся всадник. По тому, как болталась его голова и сутулилось тело, можно было подумать, что это резвится подгулявший шляхтич. Одновременно в той стремительности, с которой приближался верховой, и особенно в той отчаянной страсти, с какой он понукал взмыленную лошадь, сквозила несомненная тревога и даже отчаяние. Гнать вот так, не жалея, бедное животное мог только безумец. Всадник находился еще далеко — а на площади уже воцарилась настороженная атмосфера: люди недоуменно переглядывались и готовы были встретить гонца криками осуждения.

Но скоро выражение недовольства на их лицах сменилось на выражение растерянности. Вдруг стало слышно, что всадник кричит. Еще нельзя было разобрать слов бедняги, а горожане уже почувствовали, что гонец несет им ужасное известие... Все знали, что на границе княжества орудуют алчные разбойники татары. Слухам об их деяниях не было конца. Говорили, будто татары не потребляют свинину, зато с удовольствием едят человечину, что они не слезают с коней и что в плен берут только женщин, причем не брезгуют даже старухами. Еще говорили, что злодеи не носят одежды и что задняя часть тела у них срослась с туловищем коней. Если правдой являлась хотя бы часть подобных слухов, то и она должна была вызвать у здешнего богобоязненного населения ужас...

Верховой приближался, теперь стук копыт его лошади начал вселять в души людей страх. По тяжелому цокоту все узнали боевую лошадь. Это умножило уверенность горожан в их ужасной догадке. В тяжелом цокоте и надрывных криках угадывались предвестники войны.

Несмотря на то, что его ждали, всадник появился на площади неожиданно, словно выпрыгнул из-за домов. Увидев его вблизи, все были поражены... Рыжая шевелюра несчастного была всклокочена и напоминала сорочье гнездо, налитые кровью глаза горели, как у взбешенной собаки, а лицо было подернуто пленкой красной пыли и напоминало маску палача. Одежды на бедняге были мокры от пота, оттого всем, мимо кого он проносился, казалось, что их обдавали брызгами воды. Но еще более жалкое зрелище представляла собой лошадь несчастного: ее морда, шея и грудь были густо облеплены сиреневой пеной. С боков, исколотых шпорами, сочилась кровь. Дышало бедное животное шумно и неровно. В иные мгновения лошадь вдруг начинало тащить в сторону. По всему было видно, часы ее сочтены, безумец уже загнал ее. Несчастная двигалась по инерции, как бык на арене, получивший смертельную рану...

Что-то дико кричавший до своего появления на площади всадник, представ перед людьми, вдруг притих. Может быть, пыл его умерили строгие контуры соборного костела? А может быть, бедняга потерял голос?.. Лавочники, старухи, обыватели — все, кто в эту минуту находился в центре города, бросились к нему. В глазах людей загорелась страсть — поскорее узнать, что за известие принес гонец...

Ворота были открыты. Всякий, кто в эти тревожные минуты входил на территорию замка, видел посреди двора издыхающую лошадь и группу тех, кого послали избавить бедное животное от мучений... У деревянной лестницы, круто уводившей на верхние этажи так называемой Княжеской башни, расположилась кругом небольшая группа влиятельных особ города. Среди них, в длинном кунтуше, отделанном золотыми нитками, находился сам его милость пан Петр Скарга, волею короля — староста, то бишь главный распорядитель казенных земель княжества. Радом стоял его первый наместник пан Каспар Кунцевич. Здесь же присутствовали комендант замка сотник пан Богинец и местные купцы — высокий и худой, как жердь, пан Загорнюк и толстяк пан Рыбский, а также два самых богатых еврея города — Фейба и Матус. Всего было человек десять-двенадцать. Все молчали, слушали рассказ обессилевшего и охрипшего гонца.

— Нет сомнений, со Сморгони они двинутся сюда... Часть тамошних жителей уже бежит окольными путями в Крево, а часть разбрелась по лесам и болотам... Но от татар нигде не скрыться...

— Много их?

— Не видел, чтоб много. Не числом берут, а жестокостью. Тех, кто защищается, рубят на месте, а головы вешают на деревьях... На старых не глядят. Забирают только молодых и детей...

Слова вестника словно били хлыстом: люди вздрагивали и крестились после каждой его фразы...